В начале июня мы с Люськой уныло слонялись по пыльным магаданским улицам, пока наконец Люськина мама не предложила отправить нас в пионерский лагерь.
— Анастасия Михайловна, — сказала она моей маме, — они так от скуки совсем отупеют. За поселком Хасын есть отличный лагерь, «Геолог» называется.
«Хасын», — повторила я про себя. Мне нравились эти эвено-чукотские названия — Марчекан, Омсукчан, Карамкен… И переводились они забавно: «стадо диких оленей», «маленькое торфяное болотце», «стоянка оленных тунгусов».
— «Геолог» — это для детей геологов, что ли? — подозрительно уточнила Люська.
— Все мы здесь немножко геологи, Люсенька, — со вздохом ответила ей мама и согласилась, что отправить нас в лагерь идея хорошая.
Так судьба моя на ближайший месяц оказалась определена, и путевка на вторую смену через несколько дней уже лежала в ящике серванта. Оставалось немного времени, чтобы меня собрать. Для начала мама достала из чулана швейную машинку и коробку с тканями. Два отреза я выбрала не задумываясь: один — нежно-голубой, в мелкий рубчик, другой — чудесно-бледный, поросячье-розовый, изумительной красоты. Мигом превратив нашу кухню в мини-ателье, из первого отреза мама сшила мне брюки-бананы с резинками вокруг щиколоток, а из второго — кофту с рукавами «летучая мышь». И то и другое мы подглядели на странице журнала мод и страшно гордились результатом. Не хватало только куртки с широкими плечами. Тогда мама взяла свой синий плащ, ловко укоротила его до куртки, подшила рукава и вместо большого откидного воротника приделала модную стоечку. Абсолютное счастье этих дней омрачила только одна неприятная деталь: у меня под мышками начали расти волосы. Я обнаружила их, разглядывая себя в зеркале над раковиной в ванной. Само тело почти не поменялось, разве что грудь из полностью плоской превратилась в два еле заметных бугорка, но подмышки! Отвратительные черные волоски торчали из тонкой кожи и, казалось, были толще меня самой. Хуже того, они неприятно пахли, даже несмотря на мои попытки потереть их сухим хозяйственным мылом. Надо было сказать об этом маме, но отчего-то мешал густой и скользкий, как кисель, стыд. В конце концов, желание избавиться от подмышечного позора пересилило, и я отправилась просить о помощи. Мама, к моему удивлению, не испытав шок и ужас, коротко состригла волоски маленькими маникюрными ножницами. На этом сборы закончились.
Оказалось, что в лагерь с нами едет Маринка, другая Люськина подружка. Я, конечно, приуныла — с Маринкой мы вечно ругались и делили Люську, — но ненадолго: как можно унывать, когда у тебя есть голубые брюки-бананы и розовая кофта с рукавами «летучая мышь»?
Через неделю колонна из оранжевых автобусов-пазиков с табличками «П/л», что сокращенно означало «Пионерлагерь», уже выруливала на проспект Ленина, с него на Колымское шоссе и мчалась дальше по трассе в сторону Хасына.
— Скажем, что мы сестры, — деловито прошептала Люська, наклоняясь к моему уху. Я важно кивнула. — Двоюродные, — добавила она, — а то спросят, почему непохожи.
«Геолог» совсем не напоминал тот пионерский лагерь во Фрунзе, куда я ездила прошлым летом. Тот был огромный, с аллеями высаженных роз и кустов шиповника, беседками и тенистыми рощами в окружении тянь-шаньских гор, а этот — всего несколько бараков, которые здесь называли «домиками», мост через ручей, плац, столовая, баня и бассейн. Только сопки вокруг, почти как тянь-шаньские горы.
Нас разбили на отряды — я, Люська и Маринка попали в пятый, — и поселили каждый в своем домике. Забора вокруг «Геолога» не было. Да и зачем? Куда отсюда сбежишь? В лесотундру к медведям, разве что?
Люська бросила свой рюкзак на одну из кроватей и показала на соседнюю, придвинутую вплотную:
— Это будут наши.
Я послушно опустила свои вещи. Маринка заняла кровать напротив моей, с ней мы делили тумбочку. Неприятности начались с девочки по имени Инга.
— Ты что, в этом будешь ходить? — Она презрительно уставилась на мои обновки.
У меня никак не получалось придумать, что бы ей ответить. Она стояла передо мной в широких спортивных штанах и байковой клетчатой рубашке навыпуск. Прямые волосы до плеч с аккуратно подстриженной челкой чуть загибались кончиками наружу. Так и не дождавшись ответа, Инга процедила, обращаясь ко всем, кто был в палате, и кивая головой в мою сторону:
— Это кто вообще?
— Женька, сестра моя двоюродная, — ответила ей Люська таким голосом, словно хотела добавить: «В семье не без урода».
Я посмотрела на Маринку, но она исчезла с головой в тумбочке, старательно перекладывая там с места на место зубную щетку и мыльницу.
— Так! — В палату заглянула вожатая. — Все расселились? Переодевайтесь, мойте руки — умывальник на улице — и марш на сбор отряда!
И все переоделись. В спортивные штаны и байковые рубашки навыпуск. Дрожащими руками и со слезами на глазах я перерывала свои вещи в надежде найти там хотя бы что-то похожее, но тщетно. В сумке лежали куртка с широкими плечами, перешитая из маминого плаща, хлопчатобумажное платье в цветочек, пара футболок, трусов и пионерская форма — синяя юбка, белая рубашка и галстук. Больше там ничего не было.
Вокруг Инги быстро сколотилась компания девочек — свита. В свите Люська заняла привилегированное место. Они решали, кто с кем будет дружить, а с кем дружить не стоит вовсе.
В целом, жизнь наша протекала так: каждое утро в семь часов ноль минут из динамиков в комнате вожатых раздавалось оглушительное «О-о-о, you’re in the аrmy now». Мы вскакивали под «stand up and fight», по секундомеру одевались, заправляли кровати и выбегали на улицу, где вдоль леса стояли длинные ряды жестяных умывальников. От ледяной воды сводило зубы и ломило пальцы. Хуже были только туалеты — зловонные сарайчики с тремя дырками в полу. После завтрака нужно было кричать пионерские речевки на плацу, а дальше наступало более-менее спокойное время, когда никто не обращал на нас никакого внимания. Обычно мы уходили подальше от лагеря собирать голубику — целые голубичные поля росли вдоль притоков реки Хасын.
Моя отверженность началась с отсутствия спортивных штанов и на этом не закончилась. Второй проблемой оказалась неспособность ходить в туалет при людях. Инга и свита обычно удалялись в сарайчик с дырками в полу всей компанией и там дружно журчали, не прерывая своего щебета. На меня же присутствие кого-то рядом действовало так, что не получалось выдавать из себя ни капли. «Расхотелось», — как можно небрежнее старалась я бросить реплику в никуда, но от этого картина делалась только еще более жалкой.
Третьим изъяном было то, что ночью мне отчаянно хотелось спать. Никакие договоренности мазать мальчиков пастой не могли заставить меня встать в три часа ночи. Как-то раз после «запуска в космос» — так называлось резкое переворачивание матраса под спящим, в результате чего он оказывался на голой панцирной сетке, — я просто продолжила спать под грудой матраса, одеяла и подушки.
Было еще что-то неконкретное, необъяснимое, что заставляло их нападать на меня, а меня — отбиваться и нападать в ответ. Только однажды Инга взглянула на меня с меньшим презрением, чем обычно. В лагере объявили концерт.
— Кто умеет петь? — вопросили вожатые у отряда после завтрака.
Несколько девочек подняли руки.
— Кто играет на пианино?
На пианино играли Люська и Маринка.
— А ты что умеешь? — повернулась ко мне одна из вожатых, Юля.
— Писать стихи, — вдруг бухнула я.
— Сойдет, — подумав, сказала Юля. — Прочтешь стих.
Стих мой возымел относительный успех, но как раз тогда Инга неожиданно после концерта спросила:
— Сама сочинила?
— Ага, — ответила я.
— Ничо так. — Она почти примирительно кивнула, но на этом ее благодушие закончилось. — Врешь небось?
— Не вру.
— А то, что Люська твоя сестра, врешь?
— Двоюродная!
— А как ты тогда ее маму называешь?
— Ирину Николаевну? Я ее называю…
— Вот и врешь! Если она твоя тетя, то почему «Ирина Николаевна»?
— Потому что… — Я в отчаянии пыталась выкрутиться. — Она… она жена моего дяди.
— Врешь. Ты раньше говорила, что ваши мамы сестры.
Моим единственным утешением после пережитого фиаско оставалась вечерняя дискотека. «Я хочу быть с тобой», — как обычно, надрывалась колонка, установленная на импровизированной сцене на плацу. Там же, где по утрам горланили речевки, теперь, разбившись на парочки, мы медленно переступали и наклонялись из стороны в сторону. Уже несколько вечеров подряд я танцевала с Денисом, который отличался только тем, что не был примечателен вообще ничем. Я приглашала его танцевать, потому что другие мальчики были заняты девочками из свиты. Ну что ж, пусть будет Денис. Чем он плох? Танцует со мной, молчит, краснеет, к концу танца чуть сгибает руки, чтобы мы оказались немного ближе друг к другу — танцевать полагалось на безопасном расстоянии вытянутых рук.
На следующий день после завтрака я и не заметила, как все разбрелись кто куда. Не найдя ни Люську, ни Маринку, я взяла банку и отправилась за голубикой. Мы набирали ягоды в литровые банки и заливали их сверху сгущенкой. Чего-чего, а сгущенки у нас было предостаточно. Чтобы открыть ее, нужно было всего лишь проделать острым камушком две дырки в крышке. Ягоды мы ели, вытряхивая их прямо из литровой банки в рот, а потом набирали заново. Спустившись к ручью, я пошла вверх по галечнику в сторону нашей любимой голубичной «плантации». Северное солнце палило макушку, ручей бежал через валуны, торопясь поскорее впасть в реку Хасын. Галечник бодро шуршал под моими кедами, в стланике пищал клест. Вдруг за поворотом ручья на противоположной стороне показалась вся наша компания.
— Эй, — закричала я и начала перепрыгивать с одного торчащего из воды валуна на другой, чтобы поскорее перебраться к ним. — Вот вы где! А я вас ищу!
Допрыгав до середины, я подняла голову. Все смотрели на меня и молчали. И Люська, и Маринка — все.
— Привет! То-то в отряде никого нет, а вы здесь!
Мне снова никто не ответил. Наконец Инга отчетливо и звонко произнесла:
— Катись отсюда.
Клест в стланике закричал почти оглушительно.
Вернувшись в лагерь уже вечером, исцарапанная, искусанная комарами, в синих пятнах голубики, я, конечно, не ждала ничего хорошего. Вожатая Юля, поджидая меня, выразительно скручивала жгутом полотенце, но, разглядев мой жалкий вид, бросила полотенце в угол и только сказала:
— Иди в палату, у…ще.
До отбоя было еще далеко. Я не раздеваясь легла на кровать и уставилась прямо перед собой. Прямо передо мной оказались Маринкины ноги — она подошла достать что-то из тумбочки. Слезы нависли на ресницах, готовясь рухнуть потоком. Пришлось зарыть лицо в подушку. Маринка порылась в тумбочке, потом вздохнула и села на нее сверху, поджав ноги, как кузнечик.
— Жень, ты тоже неправа.
Я оторвала лицо от подушки и удивленно захлопала на Маринку мокрыми глазами.
— Что я сделала?
— Ты… ты со всеми враждуешь.
— Маринка! — До этого мы никогда раньше не говорили с ней по душам, да и вообще мало говорили, но тут меня прорвало. — Маринка, а у меня, представляешь, папа тоже пьет, как и у тебя.
— Твой папа? Да ладно… Он же профессор.
— Я его пьяным видела.
— А этого, что ли, не видела?
— Не, первый раз.
Я ревела уже не стесняясь. Маринка задумалась.
— Если он напился и лег спать, это еще ничего. Хуже, если руки распускает. Мой в прошлый раз чуть Феде руку не сломал. — Федей звали Маринкиного младшего брата. — А меня пряжкой…
Ужас, должно быть, отразился в моих мгновенно высохших глазах: в школе на физкультуре, когда мы строились по росту, Маринка стояла почти в самом конце. Как же можно с ней так?
— Ты понимаешь? — продолжала она. — Пряжкой это очень больно.
— Очень больно, — повторила я эхом. Признаться ей, что родители меня ни разу пальцем не тронули, значило бы предать это на секунду возникшее между нами доверие.
Маринка слезла с тумбочки.
— Пойдем, еще на дискотеку успеем.
Мы выскользнули из домика — я, стараясь не отсвечивать в сторону комнаты вожатых, — и дошли до плаца, откуда уже неслось «я пытался уйти от любви». Денис кивнул в ответ на мой вопросительный кивок, и «Наутилус» смыл всю горечь этого дурацкого дня.
А утром объявили Зарницу.
— Пионеры, — прокричал в рупор директор лагеря, — сегодня состоится военно-патриотическая игра! Вы познакомитесь с элементами армейской службы!
Мы только плечами пожали: у нас и так ни дня не проходило без элементов армейской службы, и дело не только в подъемах под «Статус Кво». «Теперь ты в армии» негласным девизом рассеялось по всем палатам нашего домика, осело невидимой пылью на каждом одеяле и подушке. Однако, как только в небе появились белые купола парашютов, от нашего скепсиса не осталось и следа: мы замерли, задрав головы и открыв рты. К нам летели десантники. Настоящие. Они спускались с неба в форме цвета хаки — штанах и курточке, из-под которой на груди выглядывала тельняшка. Форму я потом уже разглядела, конечно.
Десантников поделили между отрядами, и нам, по твердому нашему убеждению, достался лучший. Что именно его отличало от остальных, объяснить мы бы, пожалуй, вряд ли смогли, но он был… наш собственный. Мы тут же облепили его, как мошкара облепляет голую коленку дождливым вечером. А дальше целый день весь наш отряд то бежал вверх и вниз по реке Хасын, то переходил ее вброд, то перепрыгивал с валуна на валун в районе галечниковой поймы. Десантник был доволен: почти никто не свалился в реку, не ободрался на камнях, не разбил нос, не потерялся во время марш-бросков, а если и разбил, или свалился, или потерялся, то не ныл и не жаловался. В качестве особого вознаграждения за наши заслуги решено было показать нам, как работает взрывпакет. Мы спустились обратно к пойме, туда, где река распадалась на несколько рукавов, и сгрудились вокруг нашего кумира. Как же я хотела оказаться к нему ближе всех, ближе Люськи, Маринки, Инги — так близко, чтобы он заметил меня. Мы толкались плечами с Люськой, она шипела и пиналась, Маринка закатывала глаза, но тут десантник достал из вещмешка небольшую продолговатую трубочку. Все затихли. Из одного конца трубочки торчала черная веревка. Он поджег ее — веревка зашипела, задымила, — и широко размахнулся. Я все-таки оттеснила Люську и оказалась первой. Десантник стоял прямо передо мной, с закинутой перед броском рукой. Но тут неожиданно там, куда должен был полететь взрывпакет, оказался пионер из другого отряда. «Уходи!» — закричал десантник. Но пионер его не слышал. Черная веревка шипела и дымила. «Уходи!» Я не сводила глаз с руки, сжимающей маленький цилиндр прямо у меня под носом. «Уходи!!!»
Взрыв ударил в уши, кто-то из девочек завизжал, матом завопил кумир, а я сидела на земле оглушенная, прижав руки к лицу и боясь убрать их.
— Врача! — кричал кто-то.
— Женька, не дрейфь, сейчас врач придет. — Люська старалась говорить небрежно, но получалось у нее слишком уж как-то подозрительно небрежно. Кто-то положил мне руку на плечо, ладонь была не Люськина.
— Не дрейфь… — Я узнала голос Инги.
Вокруг началась страшная неразбериха, какие-то люди бежали к нам, меня вели куда-то, наверно, в медпункт, потому что запахло лекарством. Чьи-то руки взяли мои ладони и мягко, но решительно оторвали их от лица. Глаза я продолжала зажмуривать. «Открой», — так же мягко, но строго сказал взрослый голос, и я послушно попыталась разжать веки.
Взорвавшийся в руке десантника взрывпакет большого вреда не причинил, но сосуды у меня на лице полопались здорово. Белки налились кровью, а щеки, лоб и подбородок покрыла мелкая сетка багровых точек. Десантнику слегка контузило руку.
Вернувшись в отряд в окружении девочек, я попыталась завесить лицо волосами. Кто-то из мальчиков посмотрел на меня и присвистнул.
— Ты чего свистишь? — накинулась на него Инга. — Вот я тебя сейчас стукну утюгом по морде и буду свистеть, тебе понравится?
Отныне никто, смотря на меня, не мог даже поморщиться — Инга тут же оказывалась между нами.
Приближался родительский день. Накануне нас неожиданно повели в бассейн, наверно, с целью продезинфицировать хлоркой. Мы самозабвенно плескались в лягушатнике, как вдруг Маринка совершенно случайно заехала мне локтем в глаз.
К родителям я вышла во всей красе. Правда, сосуды понемногу заживали, зато свежепоставленный фингал сиял, переливаясь желтым и сиреневым. Брюки-бананы и кофта «летучая мышь» почти сравнялись в цвете, превратившись в оттенки серого. Мама схватилась за сердце, папа — за голову, и даже Павлик посмотрел на меня с уважением. Я забрала кулек с конфетами, вцепилась в бутерброд, и тут ко мне подошел Денис.
— Пока, — сказал он, рассматривая свои кеды.
— Как пока?
— Меня родители забирают.
— Как забирают? — Я никак не могла понять, что он говорит. До конца смены еще неделя, с кем я буду танцевать под «твое имя давно стало другим»? — Останься, пожалуйста… Ну, пожалуйста… Не уезжай!
— Ну все, давай, меня зовут. Пока!
— Не уезжай…
— Я, это, может, напишу тебе. Когда-нибудь.
А через неделю мы все уже снова мчались в оранжевых пазиках по колымской трассе. Прощайте, река Хасын и бескрайние поля голубики. Да и пора уже было домой — под мышками снова отросли черные кустики волос.