После трёхмесячного отдыха в Ялте Яшка стал огурцом. Огурец, к счастью, из него получился компактный. Он свободно помещался в баночке с рассолом на подоконнике, рядом с моей партой.
Яшка страдал от сильной близорукости.
— А огурцы тоже плохо видят? — спросила я своего окулиста в тот вечер, когда увидела, что Яшка стал огурцом.
— О чём ты, милая? — посмеялся окулист. — Огурцы — это огурцы, а люди — это люди. Если кто-то плохо видит, ему всего лишь нужны очки и правильное местоположение.
Поэтому я пересела на первую парту со второй и посадила баночку с Яшкой рядом с собой, поближе к доске. Яшка приник к стеклу с той стороны. Я дотронулась пальцем до стекла с этой.
— А где этот твой, толстенький? — спросила Анюта из старшего класса, подойдя на перемене. — Ещё не приехал или по углам шкерится опять?
— Тихо, — сказала я и посмотрела строго. — Не говори при Яшке слова, начинающиеся на «толстый». Приехал он, вон, сидит.
Анюта взглянула на баночку.
— Да ну тебя совсем, — сказала она. — Ты ещё на салат шляпку надень. С огурцами она возится.
— Превратится Яшка в салат — и надену, — сказала я.
Анюта закатила глаза и отошла, поправляя рукавчики. Я подлила в Яшкину банку из бутылочки с водой, и он забулькал облегчённо. Раньше он сидел, сгорбившись, уткнувшись носом в парту, а теперь ему всё, должно быть, хорошо было видно.
На пятом уроке ко мне подсел Витя. Меня не спросил, сел, развалившись. Опасный поступок, почти самоубийство — Витя и первая парта.
— Уйди, — сказала я. — Тут Яшка сидит.
— Не, — ответил он. — Пускай сидит. Он же много места не занимает. А мне тоже плохо видно, вот.
Мы с Яшкой насупились и уставились на доску.
Шёл урок. Я клевала глазом, склоняясь на парту. Разбудил меня тихий бульк. Я вскочила и увидела, как Витя чумазыми пальцами лезет в Яшкину банку.
— Сгинь, нечисть! — заорала я. У доски вздрогнула учительница.
Я прижала банку к себе и вылетела из класса. Яшка вжался в дно и весь был покрыт пузырьками от страха.
Мы пошли по коридорам и вдруг наткнулись на Анюту. Она выходила из уборной, покачиваясь на длинных ногах.
— Ты чего это гуляешь, урока нет? — зевая, спросила она лениво.
— Нет, — сказала я. — Яшку чуть Витёк не сожрал.
— О, точно, ты же всё с этим огурцом, — заметила Анюта. — Не надоело?
Я закрыла рукой горлышко банки, чтоб Яшка не слышал Анютиных слов, и ответила:
— Не надоело.
Анюта прошагала мимо коридорного зеркала, остановилась, поправила юбки, подтянула банты на хвостиках.
— А знаешь, что? — сказала вдруг она. — А дай-ка мне сюда твоего Яшку.
— Это зачем ещё? — Я вцепилась в банку.
Анюта рассматривала меня, покручивая на пальце кудряшку.
— Ну, чего ему всё огурцом ходить? Это некрасиво. Зелёный такой, даже не зелёный, скорее, болотный, как будто его тошнит. А я чего-нибудь поколдую, на человека хоть будет похож.
Тут мои руки расслабились, и я протянула Анюте банку. Анюта взяла её четырьмя длинными пальцами, большими и указательными, и поплыла в конец коридора.
— Анют! Анюта! — крикнула я вдруг. — Только ты его не ешь. Если ты его съешь, то я… То я больше никогда…
— Не съем, — откликнулась Анюта. — У меня диета.
Через полчаса мы сидели под лестницей на лавочке. Анюта ревела, утирая нос. Мы с Яшкой — по обе стороны от неё — молчали. Яшка изредка побулькивал рассолом.
— Анют, подумаешь, не вышел фокус, — сказала я, когда она чуть поутихла. — Магия — это же штука такая, ну, не то чтобы очень надёжная.
— Да при чём тут магия! — завыла Анюта. — Я ж хотела его… А он вообще… И ни туда, и ни сюда, и вообще никак! Корнишон несчастный!
— Чего сразу несчастный? — сказал Яшка.
Мы уставились на него. Анюта распахнула большие накрашенные глаза. Верно, она никогда не видела говорящих огурцов.
— Всё-таки заработало, кажется, — сказала я.
— Да… — выдохнула Анюта.
Я взяла банку на колени и посмотрела Яшке в самые пупырышки.
И Яшка рассказал. Рассказал про ялтинского торговца, обвешанного амулетами с разноцветными голубиными перьями, с длинными изумрудными серьгами и одним глазом, поблёскивающим из-под старенькой турецкой кепки.
— Он говорил, что всего за сорок тугриков уставит меня на путь истинный, что это самое выгодное вложение в себя, которое только могёт осуществить пятиклассник.
— Неужели ты поверил ему? — сказала я.
— Куда подозрительней, когда человек носит изумрудные серьги? — вмешалась и Анюта. — Они идут только совсем безмозглым.
— Он так по-доброму улыбался, был очень вежливый, — захныкал Яшка, и в банке кверху пошли порции пузырей. — Сказал, что откроет мне все общевствейные пороки, и мои собственные тоже. На плакате у него было написано, что он способен поставить всех на то место в жизни, которое им предназначено.
Мы помолчали. Яшка сказал:
— Ну вот. Собственно, вот я теперь и огурец…
— Ну как, много пороков общественных нашёл? — сказала Анюта.
— Пока ни одного, — вздохнул Яшка. — Только понял, что огурцы, в отличие от пятиклассников, не имеют лишнего веса.
И поставила я Яшку, вернувшись в класс, снова на первую парту. Сказала учителю, что теперь он может отвечать на вопросы. Яшка сказал, что я его подставляю, потому что у огурцов память ещё короче, чем у рыбок.
В столовой я выпросила крышку от другой огуречной банки и проделала в ней зубами дырку. Чтоб и Витьки не лезли всякие, и Яшка не задохся. На следующей перемене Анюта прибежала с пакетиком поваренной соли, и в женском туалете мы вместе готовили Яшке питательную среду — заливали водой соль прямо в пакетике.
Так закончился понедельник. Затем прошла и вся неделя. А в следующий понедельник Яшка пришёл в школу уже на своих двоих. Причём изрядно схуднувший.
Анюта снова вылупилась на него.
— Объяснись, — сказала она.
— А чего тут объясняться, — развёл Яшка человеческими руками. — Как будто я сам понимаю, как это всё регулируется…
— И всё ты понимаешь, — сказала Анюта.
— Неправда, — ответил Яшка.
Он повернулся ко мне, довольно виновато. Я взяла его за руку, сжала. От его свитера ещё пахло рассолом.