В шесть утра в аэропорту Амстердама я наблюдал, как плавленое солнце медленно выползало из-за горизонта. Мой рейс в Дублин задержали еще на два часа, и я, не имея привычки дремать в залах вылета, отправился бродить по торговым зонам. Пестрые вывески, глянцевые коробки с алкоголем, парфюмом и сувенирами раздражали неспавший глаз, и я решил поискать место, где мог бы утолить свой голод.
В конце аллеи бесконечных магазинов я заметил длинную стеклянную стену, из-за которой появились две женщины с бумажными стаканами в руках. Дойдя до стены, я обнаружил кафе, но не увидел в нем свободных мест. Миниатюрные пластиковые столики были заняты шумными семействами с детьми или бездетными парами с беспрестанно сопящими мопсами и лохматыми болонками в ярких бантиках. В центре зала за овальным столом расположилась, судя по одинаковым рюкзакам с эмблемой Am-team, местная мужская спортивная команда.
Оглядевшись по сторонам и не найдя поблизости других кафе, я настроился подсесть к кому-нибудь из одиночек. Таких было немного. Чуть ссутулившаяся фигура пожилого мужчины сразу привлекла мое внимание, и я вспомнил его — профессора.
Представьте, что вы оказались в нью-йоркском лифте с незнакомцем. И он с вами заговорил. Что вы сделаете? Отшатнетесь с удивлением? Не стоит — лучше поддержать инициативу и пообщаться. Приобретение друзей где бы вы ни оказались — вопрос вашей открытости.
В свои двадцать четыре я еще вполне походил на студента. Поэтому меня и назначили вести Эдварда. Профессору было за шестьдесят по паспорту и не больше двадцати по способу жить. И окружали его в основном двадцатилетние студенты. Тянулись к нему из-за дара красноречия, веселости и не присущей его годам легкости. А возможности для общения он искал действительно повсюду. В университете среди коллег и студентов, в магазине, где покупал мороженое и никак не мог объяснить хлопающей глазами продавщице, что такое pistachio, на горячей линии «Билайна», который хронически не хотел поставлять качественный интернет на съемной квартире, в частых командировках. В метро однажды я наблюдал, как он поспешил к освободившемуся месту. Обычно в подземке Эдвард внимательно разглядывал и тайком снимал на камеру своего телефона самых колоритных пассажиров. Искал типажи для своего романа о стране, который я нашел в одной рабочих папок на его компьютере. Но не в тот раз. Рядом молодая женщина читала книгу на английском с провокационным названием «Расплата». Эдвард поинтересовался, насколько суровой оказалась расплата. Женщина поначалу зыркнула, а потом, вычислив в соседе иностранца, посмотрела с интересом. Последовал диалог, который перерос в знакомство и непродолжительный, но яркий роман.
И всё было бы хорошо, если бы к дару слова и умению заинтересовывать людей не прилагался маленький изъян в виде острого языка. Прибыв из Штатов, где главной ценностью провозглашалась свобода, профессор категорически отказывался принять, что по такой гостеприимной стране, где жители обладают врожденным талантом приспосабливаться к дискомфорту, а любые огрехи государства, быта и личных драм описывать словом «нормально», стремительно, болезненно и неизбежно расползался вирус тоталитаризма и полицеизации. В диалогах со знакомыми и малознакомыми людьми он не стеснялся хлестких выражений и суждений о главе страны, преступной природе местной власти в целом и об отношении двух больших государств из разных полушарий, которые вечно изображаются антагонистами. Умные люди по-доброму советовали Эдварду распространяться потише и желательно поменьше, на что он только поднимал еще одну любимую тему, касающуюся умеренной пользы и большого вреда страха. «В вашей стране исторически одна часть населения жила за счет угнетения другой, — повторял он. — Страх делает перемены невозможными, и это ваша самая большая проблема». На предостережения только отмахивался: «Я — маленькая рыба».
Когда миновала вторая зима, как Эдвард прожил в стране, где оброс завидным числом дружеских и деловых знакомств, его пригласили на закрытый турнир восточных единоборств, явно намекнув на то, что в мероприятии поучаствует и самый главный человек государства. Профессора — давнего и верного поклонника карате, обладателя черного пояса, — уговаривать не пришлось. А в день соревнований, сидя в первом ряду маленького зала, он увидел, как первое лицо легко и без лишних усилий почти в начале схватки уложили на татами.
Через неделю Эдвард дал интервью на радио, где рассказал о том, что увидел на турнире, и озвучил мысли. В стране искусственно создавался образ сильного и непобедимого лидера, наделенного неоспоримым очарованием. Но правда была иной.
А спустя еще несколько дней мне поступил приказ закругляться с «объектом». Я дождался профессора после занятий и некстати задрожавшей рукой показал Эдварду удостоверение в корочке. На лавочке в цветущем майском парке я — офицер федеральной службы безопасности Чертков, — на плохом английском пояснил профессору, что в моем ведомстве знают о его работе в разведке в прошлом.
— Мой бог, это было сорок лет назад и в другой стране! — поперхнулся профессор.
— Это неважно. Тут как и с наркоманами… бывших не бывает, — стараясь не выдать волнения, нес я какую-то чушь. — Поэтому в ваших интересах покинуть страну в самое, повторюсь, самое ближайшее время.
Я остался на месте, глядя вслед удаляющейся спине Эдварда, пока он понуро брел в сторону метро. Вечером ему под моим надзором позвонил ректор и рассказал, что к нему тоже приходили, а потому они вынуждены попрощаться.
Собирался Эдвард быстро, склонности к накоплению вещей никогда не имел и был весьма экономен.
На следующую за беседой в парке ночь он вылетел на родину. Студентам объяснили, что профессору пришлось срочно уволиться по семейным обстоятельствам.
Передавая закрытое дело в архив, я снова прочитал о том, что Эдвард провел свою молодость в Берлине во времена, когда город был разделен на две части. Тогда еще только выпускник факультета германской филологии Брентвудского университета, он работал в военной миссии связи на контролируемых державами-победителями территориях. И хотя официально такие миссии создавались для изучения технической инфраструктуры, помощи бывшим военнопленным и поиска пропавших без вести солдат, фактически это действительно было разведкой на землях, подконтрольных Советскому Союзу.
В отделе я проработал пять лет. Пять изнуряющих, выжигающих изнутри, ломающих личность лет. Я часто вспоминал «маленькую рыбу» и его слова, которые все больше срастались с моими собственными принципами. И чем сильнее контрастировали мои мысли с необходимостью действовать в угоду государству, тем больше я понимал, что и моя жизнь здесь подходит к концу. Отпустили, как и предполагал, пообещав, что светлого будущего на родине мне не ждать.
Глядя на постаревшего Эдварда в кафе аэропорта, я долго думал, смогу ли подойти к нему и обыграть задачу с лифтом. Но так и не решился. На барной стойке за его спиной стоял маленький аквариум, в котором беспокойно сновала одинокая рыбка-комета.