Мой свет, каждое утро Кабачок приносит ботинки и просится гулять. Гуять, гуять, гуя-ять! Сначала я вставала на колени, чтобы быть одного с ним роста, и пыталась объяснять про вирус и карантин. Потом — про злого дядю-полицейского, который заберет его, да и меня тоже, если мы выйдем на улицу, но Кабачку все равно. «Ма-ам, хотю-ю гуя-ять!». Краснеет, морщится, ботинки еще эти, и вопль. С добрым утром.
От ребенка нельзя устать. Это главное, что есть в твоей жизни. Единственный ее смысл. И не смей так говорить, там, наверху, всё слышат. Скажешь — заберут, если тебе не нужен, говорит мама.
* * *
Я варю себе кофе и смотрю во двор. Из окна виден тот самый скверик, в который просится Кабачок. Скверик открыли год назад, все новое — площадки, скамейки, дорожки. Сейчас он огорожен полосатой лентой, площадка в пленке, входы перекрыты щитами с надписью «карантин» и «по распоряжению правительства Москвы». Но каждый раз, когда я варю себе кофе и смотрю во двор, на одной из скамеек сидят две пожилых тетушки. Сидят они рядышком, никакой социальной дистанции, зонтиками от дождя прикрываются. И беседуют. Я представляю, что это мы с тобой в далеком будущем. Если бы ты жила не за городом, а в длинном соседнем доме, разве мы созванивались бы по зуму? Ха! Точно так же крались бы под деревьями каждая со стороны своего дома, подныривали под полосатую ленту и воцарялись на одной и той же своей лавочке вопреки заразе. Ты доставала бы термос с кофе, я — фляжку коньяку, и нам не было бы грустно.
* * *
Мне кажется, с Кабачком что-то не так, но сейчас невозможно это проверить. Он не понимает слов. Другие дети в почти три года уже понимают, я узнавала, а он — нет. Только плачет и плачет. И все еще говорит «га» вместо «да» и «нек» вместо «нет». Почему я раньше этого не замечала? Гугл подсказывает, что обращенную речь не понимают дети с РДА. Ранний детский аутизм. Но это же он, мой Кабачок… Вчера я встала с кровати и споткнулась о кукольную кроватку, с которой он играл. Под полотенцем — «эко одеяко» — лежала круглая банка из-под чипсов. Я помню, как выбрасывала ее в мусор, а теперь она лежала, укутанная, и выглядывала из-под полотенца. Я взяла ее двумя пальцами и отнесла в ведро.
А ночью, мой свет, ты знаешь, ночью проснулась от женского крика: «Насилуют!» Не пьяно и не в шутку, так страшно было… Я конечно встала, нацепила очки, к кухонному окну подошла — ничего не разобрать, деревья, фонарь, тени от веток… Драка, не драка. Потом уже, когда он лежал возле скверика, поняла, что на крик подбежали ребята из японского ресторана под нашим домом и, видимо, не рассчитали… Было два ночи. Вот тебе и самоизоляция. Правда, когда полиция подъехала, женщину увели, а этот, который насильник, встал и пошел к машине. Все хорошо закончилось. Не знаю, зачем тебе это рассказываю.
Врач в районной поликлинике не замечала отклонений в развитии, но они точно есть. В группе кратковременного пребывания тоже не жаловались. Правда, Кабачок и оставался-то на четыре часа. Вот и к кому теперь бежать, чтобы узнать наверняка?
Сейчас он тащит из помойки банку из-под чипсов.
— Это мусор, — говорю.
Стоит, обнимает банку, глаза круглые.
— Положи обратно.
Молчит. Нет бы сказал: «Банка нужна». Или: «Можно взять?». А он молчит, глядит исподлобья. И так всегда.
— Ладно, иди, — говорю. — Иди играй.
Побежал, не оглядываясь. И чего гнобить его за эту банку? Новых игрушек все равно не купить… А еще он сделал птичку из носка. Завязал его узлом и назвал — «титька». На носке нарисована кошачья морда, на птичку вообще не похоже.
Перед сном листаю «ТикТок», попадается видео с попугаем. Он ведет диалог гораздо осмысленней, чем Кабачок. Сын сопит рядом — мягкий, теплый после ванны, в пижаме с единорогом и с моим старым смартфоном в руке. Когда он не просится на улицу, то говорит: «Мама, я тебя убью» и обнимает крепко-крепко. Ему вообще-то немного надо. Погулять да обняться.
* * *
— Мама, я хотю…
Дурацкие ботинки, может, выкинуть их за окно или сжечь? Такие синие, со светящейся подошвой, из «Дочек-сыночков», новые совсем, черт бы их, месяца не относили.
— Гуя-ять!!! — взвывает Кабачок и трясет ботинками. Через неделю мы с ним должны были лететь к морю, но билеты пришлось сдать, а взамен получить веселенькие ваучеры на грядущие поездки, которых никогда не будет.
Я всего лишь хочу забрать ботинки, чтобы поставить их на место. Я хватаю их и пытаюсь выдернуть из рук Кабачка, но Кабачок отлетает к шкафу и ударяется о него затылком, а ботинки так и остаются у него в руках.
Кабачок кричит:
— А-а-а!
Я хватаю его с пола, целую в мокрый лоб и отношу на диван. Кабачок горячий, тяжелый, скользкий, пахнет детским. Ощупываю затылок — будет шишка. Качаю его, а сама смотрю на ботинки и прям вижу, как на мысках занимается пламя.
* * *
Мой свет, прямо сейчас над нами включают перфоратор. Здесь я, все еще причитающий сын, его ботинки с измазанными мартовской грязью подошвами, ко всему привычный диван, но теперь стены вздрагивают, стонут и начинают мелко трястись от ужаса. Знаешь ли ты столько ругательств, сколько измыслила сейчас я?
Кабачок в меня врастает. Нет никакого шанса оставить его здесь на время моей маленькой победоносной войны. Так что одной рукой я держу его под зад, а второй хватаю из бара бутылку «Старого Кенигсберга» — аргумент слабоват, но не по градусам, — и всовываю ноги в разношенные кроссовки.
Многоразовая маска пахнет кислым, сколько ни стирай. Руки в перчатках из нитрила всегда потеют. Хотя кому это важно, если и то, и другое чувствую только я?
Мы с Кабачком разъяренно поднимаемся на четвертый этаж, там ремонт не делают. На пятом — никакого ремонта. Белесый след крови разбитых стен начинается прямо от порога лифта на шестом и приводит меня к убийце.
— Здрасьте.
Маска у него что надо. С клапаном, не то, что у меня.
— Я, — говорю. — То есть, мы. Оттуда. — И тычу пальцем вниз вместо «чтоб вас». Протягиваю бутылку. — С часу до трех. Пожалуйста. Спим.
Смотрит на меня. Потом на зареванного Кабачка. Видать, решает, что от испуга. И снова на меня.
— Поняли, — говорит. — Не знали. Нам сказали, маленьких детей нет. Будет тихо.
Бутылку при этом не замечает. Я вкладываю ее в его руки, и ему приходится держать, чтобы не упала.
— Мы просыпаемся в десять.
— Ага.
Мы просыпаемся в десять, мой свет, и кажется, будто весь мир превратился в дождь. Хотя это, конечно, неправда. В сторис я вижу, что у всех, кто живет не в Москве, светит солнце. Значит, оно не погасло. Ты, конечно, понимаешь, что на следующий день штробить начинают ровно в два. Не в час и не в три — посередине, в точности когда я на цыпочках выхожу из спальни и прикрываю дверь, чтобы вожделенно поработать за ноутбуком в кухне.
Пьяные они там, что ли?
Со всей силы стучу половником по батарее, от батареи откалывается какой-то кусок, но он плоский и непохоже, чтобы влиял на ее работу. Кабачок вылетает из спальни и вскарабкивается мне на руки ловко, как обезьяна. На календаре — тридцатое апреля. Остается неделя, чтобы сдать текст, а текст в ноутбуке, а ноутбук в кухне, а кухня в сундуке, сундук — на дереве. Поработала.
Я подписываюсь на проведение бесплатного вебинара завтра в это же время, дорогу осилит идущий, а нам с Кабачком сидеть так еще как минимум до сентября.
* * *
Ты пишешь, что настало время строить ковчег.
Еще пишешь, что утром погуляла с Федором и сходила на зумбу. Удаленно, разумеется.
Федор — померанский шпиц.
А я набрала десять кэгэ. Этого я не пишу, потому что не хочу признаваться, что набрала десять кэгэ. Из всей одежды я могу натянуть на себя только черные джинсы из H&M, купленные сразу после рождения Кабачка, и еще трусы с высокой талией. Ну и футболки. Даже не пытаюсь принять себя. Нет сил на внутреннюю работу. С внешней бы справиться.
Сейчас в работе повесть про летний лагерь и несколько страшилок для интернет-портала. Чтобы не тратить время попусту, ложусь рядом со всхлипывающим Кабачком, открываю «Гугл.докс» и начинаю бубнить: «Марья проснулась, не понимая, что происходит. Вокруг стояла непривычная тишина… Марья убрала с груди руку спящего Миши и сползла с печи».
Кстати, ты знаешь, что заниматься сексом на русской печи нельзя? Вот просто табу. Так же, как при непокрытых иконах. Печь — сакральное место, обитель предков. Знала ли об этом Марья?
Кабачок сопит под боком. Никакого ему дела нет до Марьи и Михаила.
Читаю дальше — современные ребята, могли и не знать. Но начало уже нехорошее. Со всеми этими табу вообще же интересная история. Один туземец на празднике слопал кусок мяса, к которому прикоснулся вождь. И скоропостижно умер, даже понять ничего не успев. Потому что табу, представляешь?
Я пробегаю глазами по строчкам и на слове «онучи» вспоминаю о главном. Тихонько выбравшись из объятий Кабачка, крадусь к двери, а оттуда, уже смелее — в прихожую. Стоят. Ждут. За окном пасмурно. От пинка подошвы вспыхивают веселенькими огоньками.
— Онучи, — говорю. — Вон с глаз моих.
Швыряю ботинки вглубь шкафа, сажусь за ноутбук, пальцы зависают над клавиатурой в попытке удержать мысль про русскую печь…
«Др-р-р», — говорит перфоратор.
Дальше я включаю мультфильм про Эльзу и Анну и отвоевываю немного тишины. Главное, что никому не надо…
— Гуя-ять!
Стоит, уже без ботинок, порыскал-не нашел, глядит как на предателя, которым я и являюсь, в покинутой гостиной кошка монотонно и бесстрастно когтит диван.
А теперь он трескает чипсы. И не вздумай меня упрекать.
* * *
В десять утра ты выкладываешь в сторис, что переоделась для зумбы, я — ставлю на плиту ковшик с молоком, чтобы сварить кашу, и продолжаю знакомство с Марьей. Что-то странное у них там происходит. Скрипы, шорохи, стуки. Молоко, опять же, скисло. Существует такая примета — если свежее молоко постоянно скисает, значит, пищу серьезно сглазили. И правильно, нечего было на печи…
Весы показывают плюс один килограмм. Это все макароны, доеденные за Кабачком. С сыром.
В дверь деликатно звонят. Я никого не жду. Вглядываюсь в глазок — пусто. Открываю дверь — на ручке висит пакет с запечатанным лавашом и бутылкой вина. Плоть и кровь Его. Наверное, сверху постучали.
Обработанный санитайзером пакет водворяется на стул. Я гуглю зумбу. В ролике на ютубе ярко одетые люди с широченными улыбками на лицах активно двигают бедрами. Неуверенно шевелю своими, и тут молоко выходит из берегов ковша и с шипением заливает раскаленную конфорку.
Знаешь, что я придумала для проверки? Положила на стол яблоко, банан, картофелину и морковку, и просила Кабачка приносить то одно, то другое, а потом возвращать обратно. Обращенную речь, касающуюся еды, он вполне себе понимает. Может, все-таки не РДА?
* * *
— Ты живешь в своей квартире, — говорит мама. — Сама здорова, ребенок тоже. Деньги на еду есть. У многих, знаешь ли, намного хуже.
Это она так меня утешает, но мне не легче.
— Денег не будет, если я не сдам текст, — вяло оправдываюсь я. — А потом еще десять текстов. Каждый месяц.
— Ну, знаешь ли, все сейчас так живут. Всем нелегко. Радуйся, что у тебя такая работа.
Пытаюсь обрадоваться, однако радость застревает в ноющей пояснице. Одной рукой я держу возле уха телефон, а второй отскребаю от плиты пригоревшее молоко.
— И с ребенком общайся. Книжки ему читай.
— Я читаю! — говорю, нисколько не кривя душой.
— Да? И какие же?
— Про Михаила и Марью!
— Сказка, что ли? Не помню такую. — Мама — воспитатель в детском саду. — Что он там делает?
Я заглядываю в комнату. Кабачок сидит на полу рядом с кошкой и с раскрытым ртом смотрит «Губку Боба».
— Рисует.
Мама уверена, что Кабачок будет художником — он рисует всякий раз, когда она задает этот вопрос. Я пока не настолько уверена в его будущем, потому что сама еще не решила, кем стану, когда вырасту.
В сентябре прошлого года я отвела сына в группу кратковременного пребывания. Сначала на полчаса, потом на час, и наконец до обеда. Первое время выходила за калитку, садилась на лавочку и смотрела сквозь прутья ограды, не выпуская из рук телефон — ждала, что позвонят и попросят забрать, мол, не справляются. Но все справились. Я позволила себе робко бродить вокруг сада и соседних домов, как будто, ты знаешь… Отдельный человек. Сама по себе. Я брала ноутбук — тогда еще писала что-то свое, уже и не вспомнить, что это было, — устраивалась с ним в безлюдном дворе и было так странно одной… За четыре часа я успевала дико соскучиться по сыну, мы обходили все площадки, покупали мороженое и возвращались домой, чтобы вместе отобедать супом и улечься в обнимку в затемненной комнате. Сколько же я тогда успевала! Постики, буквы для себя, копирайтинг, прогулки, развивашки, театры еще какие-то, когда мама забирала Кабачка к себе на денек…
В обед отключают и горячую, и холодную воду. «Мои» старушки сидят в скверике, несмотря на холод и мелкую небесную морось. Вокруг орут птицы. Никогда здесь не было столько птиц. Я приоткрываю окно, высовываю голову на улицу и дышу тем, что ты метко называешь «наружа».
* * *
Кабачок стоит на табурете, прилипнув носом к стеклу. На парковке перед домом вот уже который день лежит мертвый голубь. Со своего третьего этажа мы оба его видим.
— Гуля, — говорит Кабачок. — Почему она не улетает?
— Устала, — говорю. — Гуля устала и прилегла отдохнуть.
— Очень устала?
— Очень.
Гуля в синем спортивном костюме снимает сына с табурета и прикручивает к кухонному столу штатив для телефона, чтобы провести бесплатный вебинар. «Кто-о обитает на дне океана?..»
* * *
У Марьи с Михаилом дела все хуже. Еда портится, по ночам кто-то стучит в дверь и не отзывается, а еще к ним повадилась ходить странная бабка. Якобы за помощью. То ей дров нарубить, то воды принести… Миша — персонаж на редкость мерзотный. Марью свою гнобит, печь в грош не ставит, прибухивает — видно, только самогон и не тухнет, — но с бабкой идет, как миленький, а возвращается сам не свой. И ничего не рассказывает.
Я подпрыгиваю на стуле от настойчивого звонка в дверь. Натягиваю маску, смотрю в глазок — а там бабка.
— Кто? — пищу в щель между створкой и косяком.
— Соседка.
Приоткрываю дверь, но так, чтобы ее не видеть, и дышу в сторонку.
— Это здесь ремонт?
— Н-на шестом.
Шарк, шарк, шарк. Запираюсь, снова приникаю к глазку: нет, не исчезла, идет по коридору к тамбурной двери, открывает ее — и к лифту.
И вот вроде, мой свет, ничего такого, ремонт этот, честно говоря, всех уже достал, но бутылку я из пакета вытащила, салфеткой антибактериальной протерла, а когда вернулась к рассказу, не было уже никакого рассказа, только черный экран — ноутбук разрядился, забрав мои правки за последний час к такой-то матери. Что, скажешь, не чертовщина?
* * *
С утра пораньше, когда Кабачок еще спит, я крадусь к двери с тремя мусорными пакетами в руках. Не в силах мгновенно отказаться от закоренелой привычки, продолжаю двигаться как ниндзя даже на улице. Мимо на полусогнутых проносятся двое с мешком камней. Ухают его в кузов «Газели» и возвращаются в подъезд. Хотя, нет, один останавливается, выпрямляет спину и пристально смотрит мне вслед. Я укладываю мусор в контейнер, а когда иду обратно, слышу его бормотание: «Ну, знаете…»
Не удивлюсь, если для того, чтобы продолжить крушить стены, ему придется сначала нарубить соседке дров и натаскать воды, и оставить все это на ручке ее двери. В противном случае вся водка в его доме превратится в воду.
На самом деле мне перед ним неудобно. Он мне вино, а я ему — соседку. Даже плоская гуля глядит на меня с укоризной.
* * *
— Уетела! Уетела! Мам, уетела!
— Угу, огонь, — бормочу я из-под подушки и одним глазом кошу в телефон. Времени девять утра. Ночью мне снился козел, который бежал с пригорка на задних копытцах, обряженный в брюки с ремнем. Перед тем, как его увидеть, во сне я снимала видео для своего блога о сверхъестественном, в котором опрашивала самых разных людей, чтобы этого самого бегающего козла найти. И вот он со свистом проносится мимо меня, взбирается обратно на горку и снова несется вниз. Это всё редактура, думаю я, ведьмы, проклятия, странные бабки…
— П’оско огонь! — заявляет Кабачок, и мы оба хохочем в голос. Я — над «огнем», а Кабачок за компанию.
Но на всякий случай гуглю, что означает козел во сне. Несложно догадаться, правда? Грех! Тут на меня снова накатывает приступ смеха. «Угрешиться можно!» — думаю я, недрожащей рукой включая канал «Карусель», и отправляюсь грешить взбиванием омлета, одновременно просматривая ленту «Фейсбука», а затем оформляю в «Деливери» заказ на обед из «Мака»: с учетом лишних десяти кэгэ это действительно грешно.
Не успев нажать на кнопку «Оформить заказ», получаю сообщение от редактора портала о сверхъестественном: «Лена, привет! К сожалению, рассказы, которые я тебе выслала, выйдут только в июне. У нас какой-то ад, даже авторам не можем заплатить. Прости, пожалуйста».
Смахиваю заказ. Достаю из шкафчика пачку гречи. Только что видела на «Фейсбуке» пост о том, как приготовить из нее гречотто. Про летний лагерь так про летний лагерь.
— Мау, — соглашается кошка.
* * *
— Мам, гуя-ять! — лютует Кабачок, сидя посреди разбросанных игрушек, и пытается натянуть на ногу кукольную пинетку. — Хотю-ю!
Рядом с ним валяется забытая птичка из носка. Банка из-под чипсов скатилась с игрушечной кроватки и лежит теперь под ней. Глаза щиплет. Я тру их, но это не помогает. Поднимаю носок, то есть, птицу. На меня глядит морда кота.
Котоптица летит на бреющем полете.
— Устала, — говорю я голосом птицы. — Ох, что-то гуля устала.
Носок пикирует в кроватку и оглядывается.
— Никого? Кажется, никого. Отдохну-ка.
Но банка из-под чипсов не дремлет и восстает:
— Кто здесь?
— Это я, гуля. Летела-летела, устала и села.
— Ну, спи. А я пойду погуляю.
— Так ведь нельзя! Заразишься!
— А у меня маска. Ничего не боюсь.
И пошла под диван. Закашляла банка. Градусник ищет — нет градусника. А птица спит, не слышит.
— Врача! — кричит. — Врача!
Кабачок сдвигает брови, складывает руки на груди и уходит в спальню. Даже дверь за собой прикрывает. Я остаюсь сидеть на полу с дурацкой банкой в руках. Врача, блин, врача.
Из-за двери доносятся писклявые голоса смешариков. Побитой собакой возвращаюсь в кухню и тыкаю мышкой в погасший экран. Нет никаких ведьм и проклятий. А летний лагерь — есть. Спустя два месяца после сдачи готового текста я получу за него шестнадцать тысяч рублей. Быстрее было бы ведьм дождаться, честное слово.
По ногам тянет холодом. Смотрю на окно — закрыто. Подхожу, чтобы проверить, там ли «мои» старушки, а они как раз топают к выходу, ведомые под локотки дворником в оранжевом жилете, прикрываются своими зонтиками. Возле подъезда снова стоит в ожидании камней «Газель». Если они снесли все стены, то скоро обрушатся нам на голову.
Я возвращаюсь в приложение «Деливери» и заканчиваю оформление заказа. В ожидании читаю про лагерь, механически вношу правку, а сама думаю о другом. Что это такое — табу? Вот мы с Кабачком каким-то чудом ускользаем от внимания консьержки и выходим наружу. Весь двор под камерами, но мы идем. Идем, идем, идем к нашему скверику, подныриваем под оградительную ленту и…
Ничего не происходит.
Снова звонок в дверь. Надеваю маску, открываю, не глядя — бургеры мои, не иначе. Но за порогом снова она. В самодельной хлопковой маске. Стоит, с ноги на ногу переминается.
— Болею, — говорит. — Соли бы мне щепотку.
И правда болеет. Глаза покраснели, на лбу испарина. Какая там щепотка! Отсыпаю в одноразовый пакет полпачки, передаю через дверь, чтобы еще и завтра не явилась. А она:
— Жить-то хоцца. Читаешь? Ну, читай-читай.
Откуда узнала? Пытаюсь потереть лоб, сбиваю очки. Вот почему, наверное…
Возвращаюсь за ноутбук. Пишу тебе в Телеграме про соль, а ты: нельзя одалживать соль! Тот, кто берет ее в долг, забирает себе несчастья одолжившего.
Дичь какая-то. Читай, говорит, читай, а в глазах тоска такая…
Показалось, наверное. Но курсор мыши сам щелкает по опальному тексту про Марью и Мишу, который должен выйти в следующем месяце, стало быть, и заплатят мне за него на месяц позже.
Дочитываю. Рассказ — он и есть рассказ. Ходил он к ней, соль ложками жрал. В конце ерунда с ним приключилась. Полез на крышу антенну править, упал и сломал обе ноги.
Снова домофон. Теперь-то уж точно бургеры! Работает он давно только в одну сторону — открыть или не открыть. Открываю. Жду еще немного. Наконец-то моя ед…
— А-а!
Я отлетаю в сторону, ремонтник с шестого этажа вламывается в квартиру и бежит прямо в спальню, туда, где смотрит мультики Кабачок, я не успеваю сообразить ругательства и тоже туда бегу, и не понимаю, какого черта он вцепился в моего ребенка, а теперь развалился с ним на нашей кровати в маске с клапаном и в белесом от пыли комбинезоне.
Окно распахнуто настежь. К нему пододвинут стул. На подоконнике не хватает суккулента. Кабачок глядит на меня круглыми глазами — и молчит.
Дверь незаперта, но кто-то звонит в звонок, я выхватываю Кабачка из рук его спасителя, а на пороге уже стоят люди в белых защитных костюмах с медицинскими чемоданчиками в руках. Соседка ваша скорую вызвала и не открывает. Запасные ключи есть?