Даша вышла из филфачного корпуса. Рядом курили перваки с такой претензией, будто из-за угла должен был выпрыгнуть специальный человек и закричать: «Что вы, что вы, товарищи! Обществу только и нужны ваши споры о том, что было раньше — слово или логос, продолжайте, пожалуйста! Что же вы замолчали?»
У Даши был первый день месячных, потому от первачки, которая кричала, что логос есть в сущности нечто транс-цен-ден-тальное, несло острым потом, а и без того фиолетово-серому корпусу хотелось поставить фингал под глазом. На желанный капучино из кофейни напротив не хватало двадцати восьми рублей, курилка с химозным апельсином на триста затяжек, которую Даша так прятала от мамы, естественно, закончилась уже на следующий день.
Денег было только на томик Мандельштама: полоумная преподавательница в жестком климаксе требовала приносить тексты на занятия только в бумажном варианте. А еще она не впускала в аудиторию девушек с распущенными волосами. Наверное, не переносила органической, трушной молодости и, соответственно, прогресса любого уровня и масштабов.
Вечером Петр устраивал у себя пения неизвестных песен Башлачева. Нужно было убрать мерзенькое чувство тоски, наживую прошить себя духовным интересом, вбросить в себя пару ложек гречки (в тусовке Петра это было эдакой трубкой мира, символизирующей примирение со скудностью бытия и антиконсьюмеристские настроения) и просто пережить этот день.
Воздух пах не так, и вода сегодня казалась горько-поганой. Жизнь была откровенной не-транс-цен-ден-тальной сранью. Одна надежда оставалась на книжный — один из самых больших в Москве.
Книжки оттуда было счастьем просто держать в руках, и полки летели бесконечными рядами куда-то в литературный рай. Вот только сегодня в раю что-то перепутали: Петр (не Дашин, а райский) проспал набег ИХ.
ОНИ все были как из случайной рекомендации в соцсети: у каждой по айфону, на ногтях фигурки в виде пачек денег и красных губ. А на лице — лицо. Новое!
Даша глянула на свои ногти: на указательном пальце невовремя торчал большой заусенец. В зеркальную витрину смотреться не хотелось.
«Проявляйтесь! Будьте неудобными и не будьте бедными! Вы этого достойны!» — провозглашала в микрофон девушка. У нее на ногтях тоже что-то было налеплено, а в руках она держала книгу ярко-розового цвета с собственным фото на обложке и заголовком «На денежном».
Вообще Даша все, что не художественное и не признанное литературными критиками, за книги не считала. Так, беллетристика, чтобы бабушке в деревню для туалета привозить. Но эта книга переливалась даже под скудным светом книжного, а девушка была такая открытая и раскрепощенная. Даше стало стыдно.
«Кого ты слушаешь, инфоцыганщину эту? Бери Мандельштама и иди учиться», — пробормотала она себе под нос.
«Мда, трэш», — щелкнула перед ее носом когтями какая-то девица, цокнула жвачкой и поморщилась.
«И это я, Саша Мелюкова, открываюсь этой жизни! Давайте все помашем миру и скажем: мир, привет! Мир, при-вет!» — улыбалась девушка.
Дома Даша нашла в соцсетях Сашу. Она оказалась певицей, «чьи песни залетают в реки», и коуч-тренером по денежному мышлению.
«Ага, реки — рекомендованные видео, это я знаю. Коуч-тренер — это как пресс качать, когда тебя параллельно с этим мотивируют?» — подумала Даша.
Саша повествовала о красивой жизни, мышлении богатых и бедных, встречалась с мужчиной, продающим курсы по криптовалюте, и недавно купила себе блестящую машину без верха. О крипте Даша ничего не знала, как и о видах машин. Да и подписаться не подписалась, чтобы Петр с компанией вдруг не увидели, но вечерами, когда мама не заглядывала в телефон, посматривала Сашину страничку.
На неделе у Петра был день рождения. Три года назад Даша подобрала его, шестнадцатилетнего и забитого, будучи вожатой в лагере. Петр носил длинные рыжие волосы, был субтильным парнем с острыми ушами, веснушками и зелеными глазами, которые прятал в себя поглубже. Вечерами у костра он аккуратно клал голову на Дашино плечо и бормотал песни Гребенщикова вслед за всеми.
У Петра были и папа, и мама, и две сестры с братом, и даже кошка. Все носили шаровары, обитали исключительно на кухне и говорили о вечном. Маму с папой Петр называл по именам — Таней и Ваней.
Впервые Таню Даша увидела, когда та облачно и витиевато прилетела на кухню, отрезала кусок репы (кто сейчас ест репу?) и стала ею хрустеть. Вокруг нее жужжала сфера, Даша сразу ее почувствовала, но потом только поняла: эта сфера была свободной, по-хиппарски легкой и такой для нее недоступной. И жужжала она потому, что Даша была не из них. Хоть и очень старалась.
Потом Петр подрос, срезал волосы и перестал походить на загадочную барышню. А потом в кулуарах (Даше все рассказали) назвал Дашу глупенькой. Наверное, потому что понял: Даша не из своих, Даша — другая. Даша старалась не замечать, как он закатывает глаза, когда она напевала такие же, наверное, глупенькие песни о любви, и любила его, как может любить только названая, но уже не особо нужная сестра: вопреки растущему его высокомерию и все время в надежде на что-то.
На день рождения Петра собирались подростки — временные и вечные: у кого-то седые волосы не проступали, а росли не первый десяток, а кто-то вчера в первый раз побрился. Звенели советскими стаканами с красным сухим, травили анекдоты про Сталина с Брежневым, бормотали, завывали и просто тоненько пели под гитару.
Квартира была такого вида, будто застала смутное время, петровские реформы и отмену крепостного права сразу: была мировой и разрушенной.
«Как и мы все, как и мы все», — думала Даша, отколупывая краску с подоконника.
Пётр старался не смотреть на нее, хотя Даша выводила песню звонче и чище остальных. Ваня, отец Петра, обсуждал последнюю документалку с каким-то дедом в оранжевой кепке с помпоном и морщился. Потом подали гречку, и она оказалась горелой. А потом в очередной раз плеснули всем вина и начали обсуждать, что появилось раньше — слово или логос.
«Да что такое, и тут о том же. Что я тут до сих пор делаю? Кому я тут нужна? И сколько можно есть гречку?» — подумала Даша и оглянулась. Пётр вдруг поймал ее взгляд, и они оба поняли: ей пора.
Даша долго шнуровала ботинки, прислушиваясь к гитаре и пародиям на политиков. Затем своровала чью-то пачку сигарет и, не запахивая пальто, вышла.