В ноябре 2020 мы провели конкурс в мастерскую писателя Евгения Бабушкина «Стилистика: учимся смешивать языки, ловить ритм и видеть вещи как в первый раз». Представляем избранные конкурсные работы.
Конкурсное задание: «Портрет города», текст, в котором будет использован ритм и звукоподражание. Например, кап-кап петербургского дождя по железной крыше фабрики «Красный треугольник», или шурх-шурх эскалатора казанского метро, или лязг-лязг ложечек в авангардном нижегородском кафе и так далее. Город может быть любым, даже выдуманным.
Объем текста: до 500 знаков с пробелами.
Евгений Бабушкин: «Я попросил вас собрать звуки ваших городов, потому что изнываю на карантине. Хочется уже хоть куда-то. А сорок городов — это сорок путешествий. С заданием справились все. Точные звуки, цельная ритмическая картина — это есть в каждом из ваших текстов.
Но в короткий список я отобрал рассказы, в которых есть что-то ещё. У Екатерины Левушкиной — чувство времени, у Юлии Пискуновой — законченная история. И так далее. А победительница, Юлия Стафеева, выбрала самую трудную задачу: она описала загробный город. Звучит ужасно убедительно: «И за спиной — сухое вшух, вшух, вшух». Так мы и будем провожать жизнь. Но пока — она прекрасно продолжается. Спасибо всем за истории».
Юлия Заморская, Сочи
Дагомыс
Ш-ш-ш-штормит. Серое море с ш-ш-шипением облизывает берег. Ш-шелестит и щ-щелкает, натягиваясь от ветра, ограничительная лента. Ш-шуршит галька под ботинками. Что мне до шторма? Конец сезона — самое время гулять по пляжу. Не шипи на меня, море. Тиш-ше. Я продрогла от твоего дыхания. Я уже ухожу. Домой. Мимо таблички «На море шторм. Купание запрещено». Мимо эвкалиптов, что шелестят мне в след: «Не обиж-жайся. Приходи ещ-ще.» Да куда ж я денусь?
Дина Артемкина, Екатеринбург
«Хр-пищ, хр-пищ», — свистела бабушка. Трр-бум-дыр — грохотнуло снаружи, и по шторе желтой полосой метнулся свет фар. Манечка села в постели. За окном цвиркали сверчки, звезды величиной с ракушку сияли с июльского неба. У соседей — мур-фур-тур — бормотал телевизор. Манечка ждала цоканья маминых каблуков по асфальту. Потом вспомнила, что мама — там, в сверкающей Москве. А она здесь — среди незнакомого шуршания, гавканья и рокота бабушкиного хр-пищ. «Спи-спи», — пискнула птица. Сплю, сплю.
Екатерина Левушкина, Нижневартовск
Город ужался до 36 квадратов однушки.
Апчхи. Будь здоров, мужик.
Иу иу иу. Скорая заворачивает в переулок, свет фар плывет по стене.
Апчхи. Два. Сосед слева чихает каждые семь минут.
Иу иу иу. Вторая.
Апчхи. Три, да хоспади, будь здоров, мужик. Выше воет пес.
Ауууу, — подвываю в ответ, но чтобы не подумали, что я совсем продолжаю, «А у реки, а у реки, гуляют девки, гуляют мужики».
Иу иу иу. Третья, да хоспади, лишь бы не за мной.
Полина Барон, Москва
Его будило скрипучее тыгыдыканье трамваев: Лисса-бон-бон-бон-бон, Лисса-бон-бон-бух-звяк. Он выходил на улицу и тележкой с мольбертом брдркал по старой, скользкой брусчатке к берегу. Травмаи вездесуще тыгдыкали вокруг, вверх и вниз, до самого мыса, где, надсадно гудя, сбегали прочь от водяных брызг. Там он разувался и шаркал по хлюпающему песку, увязая пятками и мольбертом, пока какофония лисс-бон-бух-шум-гам не превращалась в тянуче-волнистое, медленное и мерное: Вшух. Вшух. Вшух.
Инесса Подгородецкая, Новый Уренгой
— Динь-дон-дон, утро входит в дом, — распевается Успенский.
— Бом-бом, тили-дили, на службу приходи-ли-дили, — зазывает Христорождественский.
— Та-да-да-да, та-да-да-да, на носу страда-да-да-да, — благословляет Архангельский.
Вьють, вьють. Вылупляются одуванчики. Струящаяся парча ползет за маленькими стопами по кирпичной мостовой.
— Динь-дон-тили-тить, всем голо-головы склонить, — Успенский прячет синие шапки, расшитые звездами, в облаке.
— Пшш, псс,— перешёптываются свечки, — княгиня пожаловали-с.
Татьяна Капранова, Санкт-Петербург
Не уснуть. Коммуналка в старом доме в проходном дворе у изолятора «Кресты».
— Во-э! А-ии! — женский крик за окном. Прислушиваюсь.
— Ии-уу! — подхватывает троллейбус с улицы.
— Ша-ах! Фу-у! — тормошит тополя ветер.
— Кок-клок-кок, — гремят соседи за стенкой. Там кухня. Мама на сегодня отстучала и только что легла.
— Ва-ва-и! — завывает во дворе женщина. Навещать нельзя. Вот-вот её прогонят.
— Гу! У-у! — наконец лает в ответ мужчина.
— Мама, что они кричат? — шепчу я.
— У них свидание. Спи.
Александр Киргетов, Ярославль
Когда-то в городе была свобода, и на Свободе человек с широким горлом кричал:
— Яаааррр-оообл-туууррр, туррры в Турррцию!
Он был большой, как солнце, но солнца ни разу не видел. Все смотрели на него и сразу уезжали.
— Уходи, — нашептывал город.
Человек переехал к вокзалу, чтобы слушать поезда, но слышал лишь лязг и скрип.
Люди возвращались, говорили про солнце и воздух, а человек слышал капли дождя и волжский ветер.
— А вот в Москве! — приказывал город.
Человек молчал.
А потом люди перестали уезжать.
Юлия Стафеева, Братск
Интересный город. Фантастический. Разговоров о нём много, все о нём знают. А на картах его нет. Можно мимо проехать и не понять. А можно — попасть случайно. Раз и всё. И за спиной — сухое вшух, вшух, вшух. Глуше и глуше. Пока напрочь не стихнет. И — добро пожаловать в самый населённый город. Самый толерантный город. Ему неважно, кто ты. Можешь даже человеком не быть. И будем там все.
Ангелина Лисицкая, Волгоград
— Тага-дыг-ды-га, — очередная машина громыхнула металлом обнажённых деформационных швов моста и скрылась в облаке «парящей» Волги. За лобовым стеклом поднимался столб водяного дыма.
— Х-х-х-х-х, — сопротивлялась морозу река.
— Шф-ф-ф-ф, — диссонировала система климат-контроля.
Слева. На сотню километров вдоль берега мерцал розовый город. Полчаса, — стоит только солнцу оторваться от горизонта, — и он вернётся к своей серости. А пока…
— Тага-дыг-ды-га!
Город-леденец стал на несколько метров ближе.
Анна Чудинова, Челябинск
Метёт, свистит, я выхожу из дома.
— Кар-бзинь, кар-бзинь, — дворник скребком счищает замерзшие льдинки.
— Ууу-ух! — откуда-то сверху упало облако.
Прямо передо мной.
Везунчик.
Декабрьская синева рассыпается по окнам и запорошенным шапкам.
Снег валит.
Ничего не видно.
Только акварельные силуэты и деловитый хруст. Хруст. Хруст. Хруст.
Все бегут домой, прячась в воротники. Ненадежные заборы!
А дома чай, запах чего-то печеного
и Ах! Звон вилки-ложки-ножа.
Кто-то придёт.
Не важно.
Пускай.
Дома свои.
Все тише и тише.
Лишь изредка где-то вдали электричка:
— А-ту, а-ту!
Только бы хватило сил дождаться ту!
Пока следующий метеорит не прилетииииит.
Оксана Сидоренко, Североморск
Шии, шии — накатывали волны на каменистый берег с шепотом, шорохом, как будто просили о чем-то.
Чайки подхватывали песню волны и протяжно, настойчиво взывали: хээий-хээй-хе-хехехехе. От этого приветствия душа натягивалась в струну, но не лопалась. А вибрировала мурашками по телу. Теплый солнечный ветер целовал уши и пел: вшшввв-вшвв.
Ровно в полдень стрельнула пушка — Тщщщ! Тук-тук-тук, — застучали каблуки почетного караула. Тук, тук, тук, тук, ту… пульсом отозвалось в голове.
Аня решила жить.
Руслан Гайбадуллин, Уфа
Городишко N представлял собой нескончаемый сон. Вечно заспанный, окутанный серым одеялом, сквозь которое пробивался свет.
Шшш… прошумел ветер, жжж… пролетели автомобили. Грустное веселье проникло в провинциальные строения, жёлтые стены и красные кирпичи-чи-чи-чи-чи…так дворник подметает старый дворик. Кряк-кряк, звенит консервная банка, свалившаяся с урны.
Но в хорошую погоду городишко снова станет городом. И со звуками ток-ток и жип-жип он зашагает под светящимся от счастья лазурным небом!
Надежда Фещенко, Звенигород
Пуповина
Захожу в метро на седьмом месяце: сначала пузо, потом я. Двойня. Но надо на работу. И по всему телу сорок минут: ты-дыщ, ты-дыщ, ты-дыщ, ты-дыщ. Задыхаюсь.
Обратно на троллейбусе. Дольше, но зато, как королева, восседаю в полупустом салоне в пробке перед Садовым.
Пешком по парку вдоль дороги. За двести метров доносится: вжжих! — бии-ип! — дыр-др-др. А здесь ти-ши-нааа…
Вот я и дома.
Соседка по коммуналке вышла из туалета, зыркнула.
Пуповина города держит не меня — мужа. Страшно перерезать.
Даша Колган, Москва
Айда-айда
Серая и безликая дорога выкатилась, как язык во рту домов.
Уф-уф
Скажут местные обо всем в амплитуде от «эх до бля».
Вам хана — вот Дарыухана
Как наклейки в альбоме прилепили вывески на ветхих домах. Строго на двух языка — русском и странном.
Алга-алга
Кричат зеленые щиты с Салаватом, который здесь на каждом шагу. Проспект, клуб, парк, памятник. Большой конь с яйцами. Русские скажут — бандит. Но здесь так говорить нельзя. Побьют.
В Уфу — в Уфу
Если часто повторять, кажется, что ухает сова.
Лена Левчук, Санкт-Петербург
Рыжая Марго кричала, брыкалась. Обо-рвалось.
Хоровод дворами-ворами. В Череповце-овце братва жрала-брала до утра-тра-тра-трах! Страх!
На повороте пружиной вырвалась. Твари! Руками в грязь (белая бязь!), рвало страшно.
На окраине бросили дрянь. Инь-янь. Поцарапанные Мартинсы.
Перевернулась у гаража. Сигарету бы. Рядом, крадучись-учись, пробежала крыса. Краса!
Покрывало мрачное над Череповцом-отцом протыкали огромные трубы. Подростком росла сиротой среди тараканов — воронка прошлого. В утробе-робе зарождалось-рвалось. «Вылвусь из этого млака!»
В реальность вернула рычащая рядом свора. Свора сирот.
Ксения Кузовкова, Санкт-Петербург
Шум морских волн прокатывается под шинами машин на главной улице. «Вшшш-вшшш,» — уносит он вдаль маленьких человечков в железных «лодках». В суете, стучащей и грохочущей дррррелью в руках рабочего, гаркает карниз — это кошка приминает железяку мягкой уверенной лапой. «Крх,» — бьет отчетливее по ушам, и кончик хвоста скрывается за открытой форточкой. Первое прикосновение к воздуху — «шшшых» — перьев взмывшего в небо ворона теряется в промокшем городе.
Наталья Лавринович, Санкт-Петербург
Маленькая деревня на стыке Тосканы и Лигурии, Корвара живет, подчиняясь звуку церковного колокола. Шесть длинных ударов — и Мария снимает с бедра ногу мужа. Восемь длинных и один короткий, 8.30: блюбас с надписью Levanto отъезжает от главной площади. Церковь, отель Марии и Франко, два десятка домишек, развалины замка — вот и вся деревушка. Снова шесть ударов: смеркается, пора топить печь для пиццы. Вот-вот вернутся эти странные русские, англичане откупорят просекко — в этом году в Корваре много туристов.
Юлия Пискунова, Новосибирск
— Выступает налодная алтистка эсэсэсэла аллапугачёва!— объявляла она себя. Бидон, выданный мамой, закрывал лицо, но усиливал звук.
Звук важнее красоты,— так она решила.
— Пугачёва, у тебя ногти отклеились,— бабки подбородком указывали на землю, на лепестки иван-чая.
Девочка не могла представить, что наступят дни, когда не будет ни детства, ни СССР, ни мамы. Когда перестанет звучать человеческими голосами её родина, поселение золотодобытчиков, затерянное в тайге Колымы.
Останется только музыка.
Саша Шиган, Санкт-Петербург
Весело!
У праздничных улиц глаза навыкате.
Балконные брови вздыблены.
Кто-то — в глаженых шортах — Вы… Вы… Вы…
Не выкайте! Ешьте блины!
Дом раскачался и плюнул мною в живые проспекты.
Кто-то мордою — в урну. Я обхожу с респектом.
А к небу цветастыми янями шары похотливо тянутся.
И облако белыми дланями зовёт — сюда, сюда! Пьяницей веселье из окон свесилось. Кричу, задрав голову, — весело! весело!
Шар подхватил меня, хрупкую, вместе плывём в беспечное.
Я расцвету незабудкою, высосав вымя у млечности.
Дарья Зиненко, Москва
Над рекой застыл мост, треснувший посередине. Он хрустнул, как хрустит лед у берега незамерзающей реки. Как раздавленная зубами карамелька: хрум-хрум-хрум. Морозный туман прячет его изъян. Всего пара прыжков и ты на острове Татышев. Обернешься, взглянешь на небо, а там медной монетой плавится солнце. Трещит по проводам. И от поднятых рук снова хрум-хрум-хрум. И хрустит, и трещит, и замороженный пуховик, и мост, и сам Красноярск.
Надежда Алексеева, Москва
В отпуске не умирают. Ушла. Я свалился на гальку под Ялтой: руки на три и на девять, на пузе холодное пиво. Псы-кто-шшш — злится горькая пена. Солнце ужалило нос и макушку, придвинул себя под зонтик. «Вы что жжж? Вас здесь не лежало!» Это моя соседка: масштабный купальник горохом, панамка, читает газету под фиолетовым небом. Мцы-пло-шшш — давит крем от загара на рыхлые плечи. Размазывать некому, хотя к морю не протолкнуться. «Один проживешшшь?» — волна унесла вьетнамки. Розовые, из-под газеты.
Александра Степанова, Москва
Ветер, ух, ветер! Река рядом. Борские в очереди — нужно успеть, успеть, успеть с Бора на работу, с Бора на работу ту же, что вчера, сегодня и завтра, туда вот. Кабинка в разгон — о-о-оф! — никто не боится, а если и боится, то не признаётся. Перед работой река — хорошо, вид, серь, хмарь, в нигде мы, нет нас, пятнадцать минут молчим, дышим, мимо другая вдруг — и-ис! — с работы на Бор, с работы на свободу, набор борских с дневным запасом реки в маршрутку по расписанию, давай, ага, давай.
Вероника Пономарева, Санкт-Петербург
По дороге в Пушгоры у Тани в голове кружились волшебные картинки пушистых, похожих на облака гор. Никакой связи с Пушкиным не было, хотя Таня знала, кто это такой, и, когда у них бывали гости, она залезала на стул и декламировала про Дуб Зелёный, смешно морща нос — «Там юсский дух, там юсью пахнет». Ей представлялось, что этот запах сродни тому, как пахнет мусорное ведро, которое «Кто будет выносить, Пушкин?» — ругалась мама.
Пушш,— вздохнул Львовский автобус и присел, открывая двери. — Пушш.
Владимир Соловьяненко, Мытищи
Ветрено. Хожу по незнакомому городу. Вокруг пятиэтажные старые дома и тьма. Снега нет, но ветер жжет холодом каждую кость моего тела. На мне легкая осенняя куртка и кроссовки. Почему я так легко одет? Почему нет снега, когда так холодно? Был бы снег, можно было в него завернуться и немного поспать. Сейчас глухая ночь. Прохожих нет, все дороги пустые, машин тоже нет. Не у кого спросить куда мне идти. Я захожу в первый попавшийся дом, хлопок скрипучей двери эхом бьет по пустому подъезду.
Ольга Бёршель, Санкт-Петербург
— И-и-и, раз, два, три, четыре! Энергичней, два, три четыре! Тверже шаг!
А по карнизу — кап-кап-кап, шлеп, кап. Разнобой.
— Стоп! Молодцы, отдыхаем. Второй состав, на позицию.
Кап-кап-кап, шлеп.
— Кулькова, вам особое приглашение нужно? Приготовились!
Трамвай дребезжит, сбивает с ритма.
— Кулькова!
Шаг, батман, хлюп в мокром носке, три, четыре.
— Ещё раз! И-и-и…
На паркете солнечный зайчик.
Шаг, хлюп, поворот.
На нем и поскальзывается. БАМ.
А трамвай дребезжит. Не в такт.
Анастасия Маслова, Денпасар
На Бали День Тишины. Нельзя выходить из дома, шуметь, включать свет.
— Токэээ, — орут ящерицы.
Остров дышит полной грудью.
— Шшш, — шуршит, шипит, шкварчит океан.
— Уффф, — волны перекатывают камни. Как ребёнок конфеты во рту. Океан жадно слизывает их с берега языком-волной. Чвяк.
— Фушш, — выбрасывает на берег пучок водорослей-жвачек.
Птицы носятся над пенной шкварчащей поверхностью океана .
— Курлы, — звенит Остров. Тишиной морской волны и пения птиц. Прислушайтесь.
Арья Рэй, Санкт-Петербург
Звуки Питера похожи на Неву.
Вода в городе свинцовая, серьезная, идешь сквозь нее как под пули.
Взыу-взыу — это центр. Только уворачивайся от теней прошлого.
Чавк-чавк под бетонным мостом по деревянной дорожке — это Купчино.
Фыр-фыр, говорит Автово, у меня и трактор, и цирк, и чих-фыр-хали мы на всех.
Хррха, кричит Петроградка осипшим голосом, хррха.
Саул, Саул, зовет кого-то ветер на Мужества. «Вы не видели Саула?»
И только на Гражданке тишина. Все снуют куда-то, а никого нет. Пусто.
Татьяна Маресева, Нижний Новгород
Теперь Нюта встречала утро. Раньше оно её:
— Миииилая…
— Встаю… щасщас… щас
Штошто-школа-штоколы… Здравствуйте, дети!
Два века в школе — не кот наплакал. Коты и не плачут. Вроде.
Освобождены, Анна Сергевна?
Первая осень осени.
До треска в голове выспи за всёвсёвсё, за всехвсехвсех.
Переулок Холодный. Утро утра. Ты. Город. Между.
Норди-палки бьют бит с брусчаткой. Ча-ща. Ча-ща. Ча-ща.
Поворот на Студёную. Чу-щу.
Нютино время позвоночное.
Боты тёплые. Кожано-белорусские. Жы-шы. Жы-шы. Жы-шы.
Перевод времени, Нюта. Тик-ток.
Любовь Мартынова, Саратов
Ба-бах! Ба-Бах! — сердце пытается пробить грудную клетку и вырваться. Ноги ускоряются, лишь на мгновения касаясь асфальтовой простыни, любовно расстеленной узбеками. Руки придерживают рюкзак, шлепающий при беге — Бряк,бряк. Зеркальце, ключи и помада внутри бьются в сражении. Дзыыынь! Грохочущий трамвай заставляет трястись от ужаса витрины магазинов. Краем глаза ловлю в них свое отражение. Ему понравится. Особенно кеды. Заглушаю окружающее треком Земфиры. Я разгадала знак бесконечность.
Ольга Найданова, Франкфурт-на-Майне
Хочешь? Ходить по дворам, по крышам Питера? Запомнишь город так, как ты ещё не видела. Хочешь — душу в кулак вложишь мне? Бродить, пить, гулять, смеяться над прохожими, думать, что похожи мы. Фонтанка, цирк и замок ночью брошенный — они встают громадами из прошлого. Игра? Давай! Зачем? Посмотри мы. Куда ведёт, окольными-то тропами. Дворцовая, Невский, свернуть в арку и вдруг наверх, парадная и комната… Зачем же портить всё?
Милена Курнеева, Москва
— АА-а-а-А-АМм… — перекликаются муэдзины. Тон скачет, то вверх, то вниз, обрывается, падает.
— Ар-ар, — на лету подхватывает ворон молитву. Тяжела ноша — роняет под ноги выходящим из отеля туристам. А те, «те-ре-те-те», — выплывают на руках вечного Вивальди, из распахнутых дверей отелей, музеев.
— Уууууу, — гудят им корабли.
— Боспорос-Боспорос, — перекрикивают зазывалы на пристани.
— Шш-шш, — вторят кашштаны на раскалённом железе.
— Хшш-хш-хшшш, — о своём шепчет пролив.
Музыкальный портрет Стамбула.
Ольга Кацупко, Санкт-Петербург
«Тра-та-та! Тра-та-та! Вышла Кошка за Кота», — бормочет Зоя. Обь тёмными волнами бормочет в такт. Зоя разворачивается к реке спиной в шелестящей куртке и смотрит на город.
Город не смотрит в ответ. Он уже спит. Впрочем, он спит всегда, просто ночью — тише. Тише посапывает дальними гудками поездов. Ворочается во сне, взвизгивает последними трамваями — «трень-трень». Утром будет то же сонное «трень», только почаще. Больше машин, скрипящих тормозами перед светофорами. «Гуууу», — загудит сонная толпа в едином порыве.
Зоя отворачивается, достаёт телефон в стареньком чехле, открывает приложение и оплачивает билет «Барнаул-Москва». Потом набирает смс: «Костя, прости. Я не выйду за тебя».
Александр Петровский, Санкт-Петербург
Океан зализывал берег. Рыбы спали на дне. Под ногами золотой, под смуглыми — песок. Скрипел, сопел, сипел.
Стелился по улицам, забивался в глаза, сластил без спросу зубы. Ссссшшш… Ссссшшш… Ссссшшш…
В сигарах — он, на подкладках шляп — он, в пальцах тресеро — он. Варадеро, далёкий Варадеро… Сон?
Полдень, где-то в тени, двое:
— На пляж пойдёшь?
— Если дойду.
— Ром пьёшь?
— А? Ну давай.
— Полный стакан?
— Si̇́, наливай.
— На, держи.
— Я лежу, поднеси.
— Ты спишь что ли?
— Сплю. Si̇́.
— А. Ну спи.
Океан зализывал берег.
Лена Ханова, Уфа
«Уф алла… Уф алла, балакаЕм», — сказал дед, прижав к себе младенца. Малыш сахарный, малыш маслянный.
Весь в складочках, черточках, диатезе.
Малыш возится.
Тянет за бороду.
Тянет за шторину.
Растирает ладошкой стекло.
А там.
В городе.
Дымные коробы.
Дымные проруби.
Дымные люди в загрызанных молью пальто.
Люди плетутся в обход мякиши снега.
Шлёп.
Поперек трамвайных путей.
Звон.
У дымного города нет человека, до которого им быстрей.
Бегом.
Яна Титоренко, Санкт-Петербург
На плавучем доке написано «Тихий ход». Сбавь скорость, ходи тихо. Шепотом, шорохом, шу-шу-шумом машин. Фью, фью, фью — чайки, ветер и отчаяние, всё звучит одинаково. Нева дрожит, мурашки по воде. «Когда они прыгают в реку, почему потом умирают?». По клавишам — фью. «У Невы слишком сильное течение». Поэтому ход тихий, не падай. Не вытащат. Ожидается снег, мокрый снег, налипание мокрого снега, метель. Осторожно. Скоро застынет, иди прямо по льду. Неву нельзя обойти, то есть она необходима. Кому?
Алёна Ерина, Новосибирск
Тртртрх «Мы открылись!»
Зубы обгоняют друг друга, спешат, весело подпрыгивают и застревают в брусчатке. Рекламный щит сменяет очередную картинку.
Тртртрх «Монтессори для малышей!»
Мужики скучно стучат чьей-то головой в витрину магазина «Надин». В магазине продают шубы и дезоморфин, здесь он зовется «крокодилом”. Не в честь детского стишка, хотя покупают его почти дети.
Тртртрх «Добавь красок!»
Голова тоже работал в магазине «Надин», а теперь роняет черные капли на тротуар.
Тртртрх «Горящие туры в новую жизнь!»
Мужики смешно поскальзываются на черном, гогочут. Голова уже не двигается.
Анна Поспелова, Красноперекопск
Я с закрытыми глазами узнаю его.
«Краак». Так звучат грачи. Но не здесь. Кто-то открыл ворота. Он живёт в частном доме прямо на набережной. Из его окна видны высотки, они ближе к морю. Им нужнее.
«Цок-цоки-хры, цок-цок-цок» стихами чужих каблуков со мной говорит старая мощёная дорога, всё больше оголяя плечо-обочину. Новый асфальт ей не к лицу.
«Мрняур». Уличных котов здесь столько, что у ребёнка за одну прогулку заканчиваются пальцы ног для счёта. Приходится свои подставлять.
Балаклава, я скучаю.
Екатерина Петровская, Москва
В ноябре ветер гонял по набережной Геленджика обертки из-под мороженого и отчаянно по-кошачьи орали чайки. Ворота детского лагеря вторили им «Гелен-вжик-вжик». Те же фигуры салютующих пионеров с облупленными носами по бокам, как и тридцать лет назад, та же надпись «Сигналовцы-молодцы». Только не слышно звонких детских голосов… пусто. На набережной, не допев заунывную песню про мамонтенка, застыли приторно-розовые карусели. Море грохотало: «Глух-хо-хо». Ночью этот грохот еще долго наплывами отдавался в голове «Глух-хо, глу-ха-ха, разру-ха-ха».
Светлана Леднева, Москва
Пум-пэ 1
Он спал в долине пяти поселений. «Пум-пэ, пум-пэ», — тихо сопел во сне. Вместо
колыбельной слушал, как пересыпают соль браччанте с седой кожей: «С-с-луш-ш-ш… Ах!».
Соль в глаза — лопнула корзина, не заплатит за неё бригадир!
Слуш-ш-ш, как скрипит повозка рыбака у Порта Марина: «Крр-и-и-чал!»
Кто кричал? Пока всё спокойно у северных ворот. Но шумит больное сердце
Везувия. Грр-охх. Настанет день, и оно грр-ох-х-нет безумно. Везувно!
А пока спи и сопи — «пум-пэ, пум-пэ» — нерождённый Помпей.
- Пум-пэ — название города Помпеи происходит от слова pumpe — «пять»[↑]