Вчера прощалась со старой квартирой и думала о нас с тобой. Пыталась понять — когда расцвел наш сад? Когда это округлое, гладкое слово «мы» дало свой первый зрелый побег? Вспомнилось, как клеили обои сразу после свадьбы — зеленые, с цветами. Мне двадцать два, ты на год старше. В рабочем комбинезоне — все равно самый красивый.
А может, я ошибаюсь, и это случилось раньше? Помнишь венерины башмачки, темно-розовые орхидеи, которые росли сорняком во дворе нашей музыкалки? В разгаре мая воздух почти засахаривался — настолько сладко они пахли ванилью; а в августе доходили семена, и стоило коснуться влажного, тугого мешочка, надутого под цветком — перед глазами с треском разлетался фейерверк крошечных бусинок. Большой взрыв, рождение мира в миниатюре.
И вот ты приходишь на урок сольфеджио, а в руках свежесобранный букет. Очки на носу — большие и толстые, как два бутылочных донышка; будто намеренно скрываешь глаза. Целуешь меня в щеку, торопясь, затаив дыхание. Я за последней партой, улыбаюсь в ладошку, и в носу щиплет счастье. А у доски, за пианино, сидит учитель, Юлиан Антонович и, мягко перебирая клавиши, говорит: «Запомните, музыка — это язык чувств».
Потом другая подборка воспоминаний: выпуск из университета, свадьба, ремонт в нашей квартире. Все делали сами, без родителей. Я хотела казаться взрослой, а для тебя это был вопрос ценности: чем сложнее в начале, тем важнее итог.
Помню новенький магнитофон, залитую солнцем гостиную, как голубые пылинки танцуют в лучах. Из колонок льётся музыка; ты берешь с пола отрезок плинтуса и мешаешь в ведёрке клей. Перламутровая воронка кружится все быстрей, не поспевая за компакт-диском. Ворсистый валик радостно хлюпает, и я вдыхаю едва уловимый, пресный запах крахмала: флизелиновый клей и промокшая бумага — так пахнет любовь.
Ты отрезаешь обои. Мгновение, и бумажная щека тяжело припадает к стене. Стягиваешь полотно чуть ниже, сводя рисунок — стебель к стеблю, лепесток к лепестку, пока там, где мгновение назад зияла плешь штукатурки, не расцветает желтый бутон — первый в нашем саду. Берешь щетку, мерно проводишь вверх, затем вниз — будто не обои клеишь, а разворачиваешь нашу любовь — свежую, гладкую, во влажном разноцветье маков и роз, чтобы продышалась, пустила ростки и ползла по всем стенам, до самого потолка. А потолки в нашем доме — целых три с половиной метра.
Я сказала, что теперь это наш сад. Что наш сад — это и есть мы. Ты улыбнулся в ответ и сказал, что ничего не понял. Помнишь?
А потом все переменилось. Я закрываю глаза и вижу другую подборку воспоминаний. Бледность больничного коридора, бесцветный, будто обеззараженный свет ламп, компьютерная томография. Слова того неприятного молодого доктора (будто ему происходящее казалось пафосным); как выговаривал его розовый, усатый рот: «Возьмите снимок. Видите пятна, похожие на лепестки? Это метастазы». И ты в коридоре, задыхаясь, уже после: «Да что этот идиот знает об онкологии?! Кто вообще рак сравнивает с цветами?!»
А мне теперь, знаешь, кажется, что он был прав: ведь рак пускает побеги в вечность. Возвращает нас туда, откуда мы пришли.
Прости, если говорю ерунду. Но ты заметил, что у твоего изголовья, прямо за плитой, теперь тоже выросли башмачки? Должно быть, ветер случайно принёс семечко. В жизни что-то всегда рифмуется. Выходит, что наша рифма — от начала и до конца цветы.
Потому мне и нравится наше с тобой общее представлять как сад. И потому прощаться с квартирой, с нашими обоями, было так сложно. Вроде как мы сами есть, только пока есть наш дом. Когда дочка впервые привела покупателей, у меня горло щипцами сжало. Это были молодожены — красивые, юные, будто повторение нас. Девушка коснулась обоев и сказала: «Какие красивые», а парень поморщил нос и спросил: «Сколько лет вы их не меняли?» Будто любовь всегда о новизне. Им невдомек, что наш с тобой сад полнился многолетниками.
Я тебя не утомила? Анна Алексеевна, мой бывший психолог, говорила, что записывать мысли на бумаге терапевтически полезно, мол, так горе проживается быстрее. А мне кажется, что я и правда пишу тебе — вот оставлю конверт прямо здесь, под камешком, и ты придёшь, как за кусочком хлеба на рюмочке — присядешь в тишине, прочтёшь, призадумаешься.
Очень я упиралась не продавать квартиру; да ты и сам видел. Но дочь все твердила: «Мам, ну три года уже прошло, как папы нет, пора жить дальше». А Анна Алексеевна твердила, мол дом — всего лишь дом, и срывать обои — не значит предавать память.
Ещё она говорила (и вскоре мы расстались — ее рассуждения стали мне претить), что любовь метафорична, и оттого разлюбить так сложно: она проникает всюду, становится цветами на обоях, бликами солнца на фотографиях. Но вместе с тем это иллюзия, и живет она в голове — и вот теперь ее надо срезать, сложить в коробку, скажем, из-под обуви, и убрать подальше, на самую верхнюю полку памяти. Мол позабыть — в этом и суть прощания.
Но я думаю, что все иначе. Что память — это не коробка сухоцветов; напротив, в воспоминаниях все цветет. И прощание — это последний, самый красивый бутон в саду нашей истории. Прощание — это апофеоз встречи. И теперь наше «мы» окончено, неизменно, оно навсегда замерло в благоуханной вечности; и его не позабыть. Ведь саму нашу встречу не отменить, как не обеззвучить уже прозвучавший звук. И наш сад будет цвести даже вне гостиной — кто бы там ни жил, и в какой бы цвет ни перекрасил стены.
Рассказала об этом дочке. Она улыбнулась и ответила, что ничего не поняла — совсем как ты. А вчера вечером подписали бумаги, передали ключ новым жильцам. Все равно тоскливо: я за порог не успела выйти, а муженек уже блестит ножом, поддевает обои — проверить, отстанет ли полотно. Отошло легко, без сопротивления. Слышно было, как тихо хрустнул клей. И в воздухе — всего на мгновение — будто бы снова была ваниль.