Бабушка Лена очень любила Вовку. Она отвоевала его после развода своего сына с невесткой, и с пяти лет Вовка постоянно жил с ней. Баба Лена Вовку баловала, прощала шалости и взрывной темперамент и все жалела, что он растет без мамы (и как-то нелогично забывала, что сама была тому причиной). К восемнадцати нескладный прежде Вовка вырос и возмужал, превратился в интересного молодого человека с лихими русыми кудрями, с прямым и надменным взглядом и небольшой, подстриженной по моде бородкой. Он умел говорить эмоционально и убедительно. Девушки на него заглядывались. Бабушку он любил, хоть и относился к ее навязчивой опеке с легкой долей презрения.
Вовка окончил институт и нашел работу: так, не слишком интересную, не всегда денежную. А вот жена Вовки, тонкая, шустрая, кареглазая Алена, напротив, была очень интересная. Она была из тех девушек, которых не назовешь красавицами: вроде, и нос великоват, и волосы обычные. Но вот подведет она глаза, накрасит губы яркой помадой, замотает как-то по-хитрому шарфик, и все мужчины на улице на нее заглядываются. Вова женой очень гордился.
К этому времени бабушка Лена начала сдавать: после инсульта согнулась вся, ходила с трудом, красивое широкоскулое лицо похудело, щеки обвисли, шея покрылась густой сеткой морщин. Есть не хотела, собралась помирать. Баба Лена жила одна в большой двухкомнатной квартире на первом этаже сталинского кирпичного дома. На семейном совете решили, что Вова с Аленой переберутся к бабушке и будут за ней ухаживать, а бабушка оформит на Вову завещание. Вова поправлял непослушные кудри, улыбался и басил:
— Конечно, мы переедем и будем ухаживать! Она же мне была как мама!
Поначалу все шло хорошо. Своими силами сделали ремонт. Вовка зарабатывал деньги и покупал продукты, красивая Алена навела в квартире порядок и уют; бабушке помогали. Но потом, как это часто бывает в семьях с разными поколениями, пошли разногласия. Вова с Аленой жили весело, часто приходили друзья, на кухне пили вино, играли на гитаре, пели песни, хохотали. Бабушку это веселье раздражало, она обо всем докладывала по телефону сыну или подругам, ворчала, что ее обижают и что ей нет места в собственной квартире. Родственники Вову и Алену ругали, обзывали пьяницами и эгоистами. Приходили домой, когда их не было, пересчитывали пустые бутылки.
Дальше — больше. Начали ругаться — громко, скверно. Вовка напирал на бабушку с кулаками, красный весь от злости, ругался басом. Она боялась, смотрела снизу вверх на него жалобно, отвечала противно, визгливо. И жаловалась, жаловалась, жаловалась! К тому же у нее начались старческие причуды: не разрешала убирать в своей комнате и, как Коробочка, обрастала старьем и мусором вокруг своей кровати. Видела плохо, и потому все вокруг расставляла так, чтобы можно было нащупать. Справа стояли крупы в пакетах и сахар в банках. На тумбочке — лекарства. Слева — прикроватный столик, за которым она ела, на нем валялись хлебные крошки, пакетики из-под чипсов, какие-то замусоренные коробочки и фантики. Гардероб был забит старыми платьями и оставшимися от покойного мужа рубашками тридцатилетней давности. На полке лежали две обувные коробки с носками — для штопки и теми, что еще ничего. В углу — чистящие средства и шампуни. Вдоль стены — бесконечные книжные полки с собраниями сочинений Чехова, Диккенса и Жюль Верна, которые давно никто не трогал. Алена пробовала было разобраться поначалу, но, услышав от бабушки, что она хочет все своровать и вообще криворукая, обиделась и перестала помогать вовсе.
Бабушка Лена страдала. Молодые перестали пускать ее в туалет, потому что пачкает. Поставили ей в комнату биотуалет. Потом запретили появляться на кухне, когда они там ели и когда приходили гости:
— Баба Лена, ты целый день одна дома! Поешь сама пораньше. Дай нам, наконец, пообщаться спокойно! Никакой личной жизни из-за тебя!
Одинокая, в окружении сотни ненужных вещей, у телевизора, покрытого толстым слоем пыли и оттого показывающего плохо, лежала она на кровати, вздыхала, слушала через стенку, как затягивали они свои новые, незнакомые ей песни, как хохотали над анекдотами или шептались — наверное, о ней, старой дуре. Потом полночи не могла заснуть, плакала.
Теперь они к ней почти не подходили, а она не выходила при них. Из ее комнаты выползал запах: смесь запахов старого, плохо помытого тела, мочи, лекарств и каких-то сладких конфет — батончиков, наверное, которые она так любила. А однажды, возвратившись с работы вечером и включив в коридоре свет, Алена взвизгнула: мимо пробежала шустрая серая мышь и нырнула прямо под дверь к бабушке. На полу отпечатались грязные следы бабушкиных тапок и мерзкие следы маленьких лап. Из комнаты доносился все тот же тошнотворный запах, а еще — она это явно услышала — старческое бормотание под нос, и какое-то шуршание, и, кажется, писк.
В тот же вечер Вовка, приняв сто грамм для храбрости, схватил рулон мусорных пакетов и решительно толкнул дверь. Бабушка сидела на кровати и подкармливала сыром двоих мышат. Крупа просыпалась на пол. При виде Вовы бабушка встала с кровати, пошатываясь. Так и смотрели друг на друга с минуту: он — огромный, красный от злости, бешеный, она — маленькая, скрюченная, дрожащая.
— У-у, развела гадюшник, мышатник, свинья сумасшедшая, свинья, все выкину!
— Не тронь, не дам, стой!
Он ударил ее по лицу наотмашь и оттолкнул на кровать, чтоб не мешала. Падая, она ударилась об угол и вскрикнула. Потом рот скривился как бы в улыбке: «Вова?» Она сползла на пол, розовая тонкая струйка потекла из уголка рта. На крики прибежала Алена, увидела тело, закрыла лицо руками: «Господи, Вова!» Мышь подбежала и села бабушке на лицо, а длинный хвост ее попал прямо в бабушкин рот.
Врачам скорой сказали, что пришли домой и нашли бабушку мертвой. Бабушка старая, ходила плохо, голова кружилась часто. Да и вообще с головой у нее было не очень в последнее время, сами видите. Поверили. Разбираться никто не стал.
* * *
Через три дня на похоронах Вова пил водку и со слезами вспоминал, как она подарила ему первый велосипед и как учила на нем кататься. Жалел горько, что ссорился с ней в последнее время по пустякам и не успел попросить прощения. Качал головой, поправлял волосы нервно и все повторял:
— Она же мне была как мать!
Алена гладила захмелевшего мужа по спине и тоже плакала.
* * *
Домой вернулись поздно, сил не было, поскорее добрались до своей комнаты и легли спать. Ночью Вова проснулся — болела голова, страшно хотелось пить. Прошел на кухню и залпом выпил два стакана воды из-под крана. Сейчас он отчетливо слышал звуки — шуршание и громкий писк. Казалось, кто-то изо всех сил скребется в дверь. И тот самый ненавистный бабушкин запах — он стал намного сильнее, от него просто мутило. Подумал: «Странно, не могли они так быстро расплодиться. Завтра надо выкинуть все к чертовой матери и санэпидемстанцию вызвать». Включил свет, дрожащей рукой толкнул дверь в ее комнату. В комнате на полу, там, где она в последний раз упала, копошились мыши маленькие и крупные. Множество мерзких грызунов. Мышиная стая повторяла контур ее тела, и на секунду Вове показалось, что бабушка все еще лежит там, в комнате, а они облепили и поедают ее тело. Потом они увидели его. Писк усилился. Сотни глаз-пуговок злобно уставились на Вову. Они стали собираться в одну кучу, быстро лезли друг на друга, и вот уже огромный мышиный монстр, пищащий, живой, шевелящийся, двинулся на Вову. На миг ему показалось, что монстр этот фигурой напоминает согнутую бабушку. Он закричал, бросился прочь и попытался захлопнуть дверь, но поздно — монстр протиснулся в коридор, повалил его на пол, сотни маленьких тварей вцепились в тело, жадно его кусая. Последнее, что видел Вова — мышиное войско направлялось к спальне, туда, где спала красивая Алена.