Пульса нет. Одна тонкая, длинная, бесконечная линия на аппарате, и звук такой монотонный, писклявый, как в каком-то фильме. Обойдёмся без дефибриллятора. Я очень вас прошу. Возвращаться — это плохая примета, доказано. И если даже посмотришь на себя в зеркало и скорчишь себе рожицу (своё истинное лицо наружу выпустишь), не поможет.
Бейся в грудь, впивайся кастетами (не твоими, взятыми тайком у отца, не твоего) в малахитовую грудь родного города, кричи не кричи — не дозовешься.
— Пульс, ишь чего захотел, пестрёныш, — говорит мне город голосом Бажова.
— Почему пестрёныш? — спрашиваю я город.
А город отвечает:
— Серой Шейки на тебя нет. Какой же ты стал бесчувственный в этой своей Москве, как бамбуковый коврик, с помощью которого можно свернуть ролл.
Я ничего не отвечаю, я мало что понимаю в литературе, путаюсь в текстах Бажова и Мамина-Сибиряка, потому что их не читаю. И до сих пор боюсь Огневушки-поскакушки. И тех ребят во дворе, которые говорили, что она потаскушка и вообще не огонь.
В детстве я был уверен, что Бажов, Мамин и Сибиряк живут одной семьей, и Бажов в этой семье за старшего, потому что с бородой.
А вообще, это все неважно. Пульс у города есть, но не по мою честь.
Вспоминал день своего отъезда из Екатеринбурга. Сидел на чемоданах на дорожку (к вам подъехала белая Киа Рио, водитель Джафар), прямо как три сестры все разом, вместе, в одном флаконе. Но я уехал, а они нет. Но кто их знает. А вообще, я больше Ольга. Я — стоик и кладу все на алтарь, всхлипываю внутрь, застёгиваюсь на все пуговицы, и даже ту верхнюю, которую бы надо все-таки расстегнуть. Как ты там будешь, в Москве? Там ведь все нарастопашку (уральский диалект).
Два чемодана весом в тридцать два килограмма (лимит был тридцать, пропустили без доплаты, последний поцелуй на прощание от города). В одном чемодане — левое предсердие, в другом — правое.
А где желудочек? Где-то между.
Об этом нужно писать книгу. Но зачем? Зачем брать с собой сердце родного города в чужой город? Пока ты летел, все эти два часа полёта на «Победе», сердце ныло, болело, даже останавливалось (показалось), а потом даже заводилось (снова показалось), это все твоё сердце, в груди малахитовой (пока), а то, другое — в чемоданы замурованное — не выдержало и сбежало из багажного отделения, когда шмонали багаж. А ты ведь даже и не заметил, что шмонали и что сбежало.
Зачем ему твоя Москва? Что оно там не видело?
Где запястье у Екатеринбурга,
чтобы нащупать его пульс?
Где твоя грудь драгоценная,
малахитовая, прежняя,
где оно все?
На Урале больше не существует малахитовых месторождений. Все камни везут из Африки. Я давно живу с этим.
Зачем-то придумал, что водителя такси звали Джафар (в переводе с арабского — райский ручей, источник). А машину не придумал. Курсив мой.
Бажов умер от рака в Москве в 1950 году. Не знал. Значит, он мог ездить на метро и так же, как и я, бояться удара турникета.
Мамин умер от плеврита в Санкт-Петербурге и не знал о смерти Бажова, потому что умер задолго до этого. Перечитать «Серую шейку», сегодня же, проверить, насколько все плохо.
А где Сибиряк? Умер? Что вы такое говорите. Типун вам на язык. Кто-нибудь его видел? Куда он опять за-пропасть-ился? Вот же его чемоданы стоят. Оба — его, не трогайте, он вернётся. Какая ещё примета? Нет, он все никак не уедет. Ольга? Какая Ольга? Да, она с ним. Но они уже не вместе. Давно. Темная история.
А Сибиряк где-то между. Там же, где и желудочек. А вообще, об этом надо писать книгу.
И не по верхам щупать-нащупывать, а копать, и как можно глубже.