«Будущего недостаточно.
Старого, нового мало.
Надо, чтоб елкою святочной
Вечность средь комнаты стала».
Эти пастернаковские строки лаконично и точно отражают наше отношение к рождественской елке как к символу вечного и чудесного. Однако, вопреки расхожему мнению, елка отнюдь не является «вечной» — в смысле, старинной русской традицией. Она появилась в России меньше двухсот лет назад, но за это время успела приобрести значение гораздо большее, чем просто украшение зимнего праздника. Мы попробуем проследить историю елки сквозь призму ее появления в художественных и поэтических текстах.
Откуда дровишки?
Вопрос, почему именно ель стала символом Рождества, до сих пор точно не изучен. Сам по себе культ дерева, его одухотворение и почитание уходит корнями в мифологию разных народов — стоит вспомнить древо жизни, древо познания, чудесное дерево Моисея. Вечнозеленые растения в силу своей неумирающей природы всегда считались наполненными особыми силами. Литературовед и культуролог Елена Душечкина в исследовании «Русская елка: История, мифология, литература», на которое мы в основном опираемся в этой статье, отмечает, что на территории Германии ель во времена язычества была особо почитаемой и отождествлялась с мировым деревом. Древние германцы под Новый год украшали свечами и цветными тряпочками еловые деревья в лесу, а потом со временем стали срубать их и приносить в дом. Дома они использовали для украшения яблоки и сладости. После крещения германских народов этот обычай постепенно приобрел христианский смысл, что связывают с именем немецкого реформатора Мартина Лютера.
В начале XIX века обычай украшать рождественское дерево начал распространяться по Европе. Елка появляется перед королевским дворцом Тюильри в Париже, в Виндзорском замке недалеко от Лондона. Интересно, что Чарльз Диккенс в очерке «Рождественский обед» 1930 года ещё не упоминает о ёлке, а в очерке «Рождественская ёлка» начала 1850-х уже описывает ее: «Сегодня вечером я наблюдал за весёлой гурьбою детей, собравшихся вокруг рождественской ёлки — милая немецкая затея! Ёлка была установлена посередине большого круглого стола и поднималась высоко над их головами. Она ярко светилась множеством маленьких свечек и вся кругом искрилась и сверкала блестящими вещицами…»
Кстати, в России первая елка появилась гораздо раньше, а именно, в петровскую эпоху. Возвратившись из своего первого путешествия в Европу, Петр Первый издает указ о новом летоисчислении. Согласно указу день «новолетия» переносится с 1 сентября на 1 января, а столицу рекомендуется украсить огнями и хвоей. Однако, речь пока все-таки не идет о той самой классической елочной традиции. Петровскую «хвою» следовало устанавливать снаружи — на дорогах, воротах, крышах трактиров и кабаков. Последняя локация особенно полюбилась и прижилась: с тех пор крыши питейный заведений круглый год украшала елочка. Если вспомнить, что, помимо «алкогольных» коннотаций, елке приписывалась еще и связь с нечистой силой, то возникновение ее культа кажется тем более удивительным.
И все-таки это произошло. В первой половине XIX века уже не трактирная новогодняя, а настоящая рождественская елка появляется в Санкт-Петербурге. Сначала ее можно встретить только в домах петербургских немцев, но уже в начале 1840-х годов популярная в то время газета «Северная пчела», издаваемая Фаддеем Булгариным, сообщает: «Мы переняли у добрых немцев детский праздник в канун праздника Рождества Христова: Weihnachtsbaum. Деревцо, освещённое фонариками или свечками, увешанное конфетками, плодами, игрушками, книгами составляет отраду детей…» Интересно, что елки стали продавать в… кондитерских! Купить можно было уже украшенную — с игрушками, пряниками, пирожными и конфетами.
Чудесное дерево
Популярность сказок Эрнста Теодора Амадея Гофмана «Щелкунчик» и «Повелитель блох» способствовали распространению «милой немецкой затеи». В своем первом переводе, напечатанном в 1939 году, «Щелкунчик» назывался «Щелкун орехов». На обложке изображалась елочка с зажжёнными свечками и разложенными под ней подарками, среди которых был и Щелкунчик.
Также в начале 1840-х годов русский читатель знакомится со сказками Ханса Кристиана Андерсена. В одной из них — «Елка» — речь идет о судьбе дерева, срубленного для детского праздника. В другой — «Девочка со спичками» — рассказывается о бедной девочке, замерзающей в рождественский вечер на городской улице: «Она зажгла ещё спичку и очутилась под великолепнейшею елкой, куда больше и наряднее, чем та, которую девочка видела в сочельник, заглянув в окошко дома одного богатого купца. Елка горела тысячами огоньков, а из зелени ветвей выглядывали на девочку пёстрые картинки, какие она видывала раньше в окнах магазинов». «Девочка со спичками» Андерсена стала каноническим текстом своего жанра.
Появляется елка и на страницах произведений русских авторов. В повести «Зимний вечер», написанной в 1855 году, Дмитрий Григорович описывает, как петербургский уличный артист переживает, что не может исполнить данное детям обещание: «На совести отца лежала елка, которую обещал к Рождеству и которой не было».
Необычное упоминание елки, сделанное в 1847 году, мы видим у Николая Некрасова: «Все же случайное походит на конфеты на рождественской елке, которую также нельзя назвать произведением природы, как какой-нибудь калейдоскопический роман фабрики Дюма — произведением искусства».
Много интересного о рождественском веселье можно найти в мемуарах и переписке членов семьи Льва Толстого. Устройством елки руководила Софья Андреевна, а инициатором святочных гуляний был сам писатель, прекрасно знавший обычаи народных русских святок. В начале 1870-х годов перед Рождеством Софья Андреевна ездила из Ясной Поляны в Тулу для закупки множества специальных голых куколок, которых дети Толстых прозвали «скелетцами». Татьяна Сухотина-Толстая вспоминает: «Это были неодетые деревянные куклы, которые гнулись только в бёдрах. …Этих “скелетцев” мама покупала целый ящик, штук сто. Дети шили для них нарядные костюмы, одевали их и подвешивали на ёлку. …Потом, уже на празднике, эти наряженные “скелетцы” раздавались приглашённым на ёлку крестьянским ребятишкам».
А вот как описывается елка в повести Алексея Толстого «Детство Никиты»: «В гостиную втащили большую мерзлую елку. Пахом долго стучал и тесал топором, прилаживая крест. Дерево наконец подняли, и оно оказалось так высоко, что нежно-зеленая верхушечка согнулась под потолком. От ели веяло холодом, но понемногу слежавшиеся ветви ее оттаяли, поднялись, распушились, и по всему дому запахло хвоей. …Настал сочельник. Елку убрали, опутали золотой паутиной, повесили цепи и вставили свечи в цветные защипочки». И дальше: «В это время раскрылись двери в кабинет. …В гостиной от пола до потолка сияла елка множеством, множеством свечей. Она стояла, как огненное дерево, переливаясь золотом, искрами, длинными лучами. Свет от нее шел густой, теплый, пахнущий хвоей, воском, мандаринами, медовыми пряниками. Дети стояли неподвижно, потрясенные. В гостиной раскрылись другие двери, и, теснясь к стенке, вошли деревенские мальчики и девочки. Все они были без валенок, в шерстяных чулках, в красных, розовых, желтых рубашках, в желтых, алых, белых платочках».
Здесь, как и в мемуарах Сухотиной-Толстой, мы видим традицию приглашать на барскую елку деревенских ребят. Важным элементом праздника была тайна — детям категорически запрещалось входить в помещение, где устанавливалась елка, до специального разрешения. Торжественный момент распахивания дверей присутствует во множестве елочных рассказов. В конце веселья дети обычно «разграбляли» елку, срывая с нее игрушки и сладости.
Супруга Федора Достоевского Анна Григорьевна Достоевская вспоминает, как серьезно относился к подготовке праздника ее муж: «Федор Михайлович, чрезвычайно нежный отец, постоянно думал, чем бы потешить своих деток. Особенно он заботился об устройстве елки: непременно требовал, чтобы я покупала большую и ветвистую, сам украшал ее (украшения переходили из года в год), влезал на табуреты, вставляя верхние свечки и утверждая “звезду”».
Фальшивая радость
Помимо радости, утверждения семейных ценностей, елка давала возможность выявить и то ложное, фальшивое, что существовало в обществе. Достоевский был одним из первых «обличителей» связанной с елкой социальной несправедливости. Его фельетон «Елка и свадьба» 1848 года описывает рождественский детский бал, устроенный в доме «известного делового лица со связями». Один из гостей, наблюдая за детьми, присматривает себе невесту — одиннадцатилетнюю девочку, за которой имелось приданое в триста тысяч рублей. При раздаче подарков самый дорогой подарок получает дочка самых богатых родителей. Этот же мотив — неравноценность полученных на елке подарков — мы встретим полвека спустя в «Воскресенье» Толстого.
Михаил Салтыков-Щедрин в очерке 1857 года «Елка» рисует желчную картину праздника, где вокруг «милого деревца» дети чинно и неестественно прохаживаются, ожидая «знака, по которому елка должна быть отдана им на разграбление». Дети бедных родителей испытывают тот же стыд, что и у Достоевского: сын хозяина бьет «Оську-рядского», в то время как Оськина мать «не столько ублажает его, сколько старается прекратить его всхлипыванья новыми толчками».
Тема унижения и бедности, которые более отчетливо проявляются на фоне украшенного рождественского великолепия, продолжается в рассказе Леонида Андреева «Ангелочек». Главный герой, тринадцатилетний Сашка, оказывается на елке в богатом доме: «Заранее вытаращив глазенки и затаив дыхание, дети чинно, по паре, входили в ярко освещенную залу и тихо обходили сверкающую елку. Она бросала сильный свет, без теней, на их лица с округлившимися глазами и губками. …Сашка был угрюм и печален, — что-то нехорошее творилось в его маленьком изъязвленном сердце. Елка ослепляла его своей красотой и крикливым, наглым блеском бесчисленных свечей, но она была чуждой ему, враждебной, как и столпившиеся вокруг нее чистенькие, красивые дети, и ему хотелось толкнуть ее так, чтобы она повалилась на эти светлые головки». Дальше Сашка замечает на елке игрушку-ангелочка, которую ему очень хочется получить. Кстати, растаявший «Сусальный ангел» Александра Блока написан под влиянием «Ангелочка» Андреева:
«На разукрашенную елку
И на играющих детей
Сусальный ангел смотрит в щелку
Закрытых наглухо дверей».
Так как же сосуществовать рядом таким вещам, как рождественская елка, символ вечного и прекрасного, и обиженные, несчастные, погибающие дети? Ответ мы находим в «Мальчике у Христа на елке» Достоевского, написанном в 1876 году. Мальчик-сирота замерзает на улице. В полемике с Достоевским в 1894 году Максим Горький напишет в газете «Нижегородский листок» рассказ «О мальчике и девочке, которые не замёрзли», начинающийся такими словами: «В святочных рассказах издавна принято замораживать ежегодно по нескольку бедных мальчиков и девочек. Мальчик или девочка порядочного святочного рассказа обыкновенно стоят перед окном какого-нибудь большого дома, любуются сквозь стекло елкой, горящей в роскошных комнатах, и замерзают, перечувствовав много неприятного и горького». И тем не менее, Достоевский предлагает то, что делает замерзающего мальчика счастливым, а финал рассказа светлым — елку Христову. Христова елка существует для всех обездоленных, замерзающих, обиженных социумом. «— Пойдём ко мне на елку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос. …и вдруг, — о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал ещё таких деревьев! …Это «Христова елка», — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день ёлка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки».
Посланница леса
Несмотря на стремительно набирающую популярность елку, Православная церковь, а вместе с ней и ортодоксально настроенная часть русского общества, не одобряла этот все еще сравнительно новый обычай. По странной иронии судьбы запреты церкви на использование рождественского дерева сопровождали елку на протяжении всей её дореволюционной истории, вплоть до революции 1917 года. Тем временем в поисках компромисса авторы пытались придать елке фольклорный характер, сделать ее посланницей русского леса. Так, в стихотворении Федора Сологуба 1872 появляется Бабушка зима:
«Снегом улица покрылась,
Вот уж и зима;
В гости к нам заторопилась
Бабушка зима.
Вся под белой пеленою
Елочку несет,
И, мотая головою,
Песенку поет…»
Владимир Ходасевич отвечает на другое стихотворение Сологуба про Елкича следующими строками:
«Хорошо в моей тиши!
Сладки снежные могилы!
Елкич, милый, попляши!
Елкич, милый, милый, милый».
Символ утраченного
Иногда ошибочно полагают, что советская власть запретила ёлку сразу же после октябрьского переворота. Однако это не так, елка беспрепятственно просуществовала в Советской России до 1925 года, то есть до начала гонений на церковные праздники, и запрещена была в 1929-ом. И в то же время во всем, что мы читаем о елке в первые годы советской власти, чувствуется невыразимая грусть, как будто угроза уже нависла, хоть пока и незаметна для глаз. Так, в 1918 году Горький и Александр Бенуа подготовили и выпустили подарочную книгу для детей «Елка», оформленную иллюстрациями Бенуа, Репина, Добужинского и др. и включающую произведения Горького, Чуковского, Ходасевича, Алексея Толстого, Брюсова, Саши Чёрного. На обложке изображалась наряженная ёлка, на верхушке которой ярко сияла шестиконечная Вифлеемская звезда.
В дневнике Корнея Чуковского содержится запись, сделанная им 25 декабря 1924 года: «Третьего дня шёл я с Муркой к Коле — часов в 11 утра и был поражён: сколько елок! На каждом углу самых безлюдных улиц стоит воз, доверху набитый всевозможными елками — и возле воза унылый мужик, безнадёжно взирающий на редких прохожих. Я разговорился с одним. Говорит: “Хоть бы на соль заработать, уж о керосине не мечтаем! Ни у кого ни гроша; масла не видали с того Рождества…” Единственная добывающая промышленность — елки. Засыпали елками весь Ленинград, сбили цену до 15 коп. И я заметил, что покупают елки главным образом маленькие, пролетарские — чтобы поставить на стол».
Наиболее сильно нависшая над елкой угроза звучит в «Днях Турбиных» Михаила Булгакова: «Из года в год, сколько помнили себя Турбины, лампадки зажигались у них двадцать четвёртого декабря в сумерки, а вечером дробящимися, тёплыми огнями зажигались в гостиной зелёные еловые ветви. Но теперь коварная огнестрельная рана, хрипящий тиф все сбили и спутали…»
Особое значение приобрела елка для эмигрантов первой волны — она стала символом утраченной России, одним из самых дорогих ее примет. Иван Шмелёв в «Лете Господнем» восстанавливает в памяти дореволюционное русское Рождество, в котором елка становится характерной чертой именно русского праздника: «Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, — лес елок. А какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Нe так, как здесь, — тычинки. У нашей елки… как отогреется, расправит лапы, — чаща».
Накануне 1920 года в Финляндии Александр Куприн обращается с воззванием в газете «Новая русская жизнь», прося помочь русской гимназии. Там же он добавляет: «Теперь близко Рождество. Когда-то… помните?.. была Рождественская елка… подарки… улыбки… но… Боже мой, как давно…»
В письмах из Франции Марина Цветаева рассказывает своей чешской приятельнице Анне Тесковой о елках, которые она, несмотря на нужду, устраивала для своих детей. 26 декабря 1938 года Цветаева пишет: «Но елочка всё-таки — была. Чтобы Мур когда-нибудь мог сказать, что у него не было Рождества без елки, чтобы когда-нибудь не мог сказать, что было Рождество — без елки. Очень возможно, что никогда об этом не подумает, тогда эта жалкая, одинокая елка — ради моего детства…» И 3 января 1939 года в последнем письме из Франции: «У нас была (и ещё есть) елочка, маленькая и пышная, как раздувшийся ежик».
Только Нина Берберова признается в нелюбви к елке: «К тому, что я всем сердцем ненавидела, относились елки, рождественские елки, с хлопушками, свечками, обвисающей с веток фольгой — они были для меня символом гнезда. Я ненавидела бумажных ангелов с глупыми розовыми лицами… всё это не имело для меня никакого смысла, кроме одного: в квартире вдруг оказывался центр, где надо было быть, вместо того, чтобы быть свободной… надо было сидеть и смотреть, как горят свечи, и делать вид, что любуешься ангелами и ждешь подарков… то есть делать то, что, по моему тогдашнему пониманию, приводило взрослых в состояние совершенно непонятной и чем-то неприятной мне искусственной экзальтации… Зато какое бывало счастье, когда эту мертвую, раздетую ёлку наконец уносили вон».
Реабилитация на новый лад
Со второй половины 1920-х годов советская власть вступила в борьбу с «религиозными и поповскими предрассудками». В 1929 году христианские праздники, включая Рождество, были исключены из рабочего календаря, что решило и судьбу елки. Правда, подпольно елку, конечно, ставили, плотно занавесив окна шторами и одеялами. Ирина Токмакова в мемуарах вспоминает, что елкой их обеспечивал дворник, который перед Рождеством выезжал за город в лес с огромным мешком, срубал дерево, перерубал его пополам и запихивал в мешок. Дома он скреплял шершавый ствол лубки, и елка «делалась опять целенькой и стройной».
В самом конце 1935 года елке вдруг разрешают выйти из подполья. Предшествует этому известное высказывание Сталина «Жить стало лучше, жить стало веселее». 28 декабря 1935 года в газете «Правда» появляется заметка Павла Постышева: «Давайте организуем к новому году детям хорошую елку!» 30 декабря «Правда» размещает фотографию, на которой улыбающиеся мальчик и девочка рассматривают ёлку в витрине магазина. Подпись к фотографии гласит: «Магазин “Детский мир” Гормосторга выставил украшенную елку, пользующуюся у наших покупателей большим успехом». И если 1936 год еще встречали немного в спешке, но к празднованию прихода 1937 года уже успели подготовиться заранее.
Лидия Чуковская в повести «Софья Петровна» как раз описывает предпраздничные хлопоты «елочной комиссии» в преддверии 1937 года: «Наконец осталось купить только елку. Они купили высокую, до потолка, с широкими, густыми лапами. Наташа, Софья Петровна и лифтерша Марья Ивановна украшали елку с раннего утра и до двух часов дня накануне праздника. …Лифтерша подавала Наташе и Софье Петровне шары, хлопушки, почтовые ящички, серебряные кораблики, а Наташа и Софья Петровна вешали их на елку. Скоро у Софьи Петровны заболели ноги, и она уселась в кресло и, сидя, вкладывала в пакетики с конфетами записочки: “Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство”. …Потом Софья Петровна вклеила кудрявую головку маленького Ленина в середину большой красной пятиконечной звезды, Наташа водрузила звезду на верхушку елки — и все было закончено».
Елка середины ХХ века проходит через многое. Во время Второй мировой войны она становится символом надежды — ее ценой невероятных усилий устанавливают даже в блокадном Ленинграде. В литературе елка, с одной стороны, предстает как новоприобретенный советский «арт-объект», с другой, как ностальгическое воспоминание о дореволюционной традиции. Говоря о последней, нельзя не вспомнить «Доктора Живаго» Бориса Пастернака: «С незапамятных времен елки у Свентицких устраивались по такому образцу. В десять, когда разъезжалась детвора, зажигали вторую для молодежи и взрослых, и веселились до утра… На рассвете ужинали всем обществом… Мимо жаркой дышащей елки, опоясанной в несколько рядов струящимся сиянием, шурша платьями и наступая друг другу на ноги, двигалась черная стена прогуливающихся и разговаривающих, не занятых танцами. Внутри круга бешено вертелись танцующие».
Вообще это время оказывается литературно богато. Создаются «Елка у Ивановых» Александра Введенского, «Елка» Михаила Зощенко, рождественские шедевры Пастернака — «Вальс со слезой» («Как я люблю ее в первые дни»), «Вальс с чертовщиной» («Фук. Фук. Фук. Фук»), «Рождественская звезда»:
«Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
…Все злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары».
В 1941 году Константин Симонов пишет свои «Плюшевые волки, зайцы, погремушки…»:
«И, состарясь, дети
До смерти без толку
Все на белом свете
Ищут эту елку.
…
Желтые иголки
На пол опадают…
Всё я жду, что с ёлки
Мне тебя подарят».
Современная елочная традиция
Во второй половине ХХ века елочная тема в литературе становится менее заметной, уходит на второй план, но выстреливает с новой силой на рубеже тысячелетий. Причем, елка в рассказах современных авторов приобретает абсурдистские, сюрреалистические черты. Так, например, в миниатюре Линор Горалик* «Пять историй про елочку» 2014 года «хорошая девочка Р. двадцати двух лет говорит бойфренду, что хочет самую большую елку, какую только можно купить». Девочка Р. и ее бойфренд ссорятся: «идет разговор про деньги, которых нет, про кризис, инфантильное поведение, дурацкие опоздания с работы, очередность мытья посуды, выплаканные глаза, бывших баб, непонятные ночные эсэмэски хрен знает от кого, курение в спальне, хотя сто раз просили, запах рыбы из холодильника». Бойфренд хлопает дверью, но «через четыре часа … подъезжает к подъезду с … нереальной, пятиметровой елкой, про которую даже и вообразить нельзя, откуда она взялась и сколько стоила. … На тебе, получай». Двенадцать дней спустя бойфренд хорошей девочки возвращается в квартиру и видит: «Украшенная, вся в шариках и фонариках, бережно хранимых бабушкиных игрушках и новых модных игрушках, опутанная дождиком и замотанная в гирлянды, мигает елка цветными радостными огоньками в душистой полутьме. Лежа. В спальне, по диагонали, немым укором. Двенадцать дней лежала. Выплаканные глаза, непонятные эсэмэски, в туалет надо перелезать через кресло, кризис, курение в спальне — теперь еще и огнеопасное и оттого совсем уж обидное, — синяя крона, малиновый ствол, звяканье шишек зеленых».
Еще одно современное воплощение елочной темы можно найти в романе Алексея Сальникова «Петровы в гриппе и вокруг него», вышедшем в 2016 году. Несмотря на то, что само описание праздника у Сальникова довольно традиционно, нас не покидает ощущение сна, в котором герои романа кружатся с нами в безумном хороводе вокруг огромной новогодней елки.
И, наконец, еще одну елку дарит нам Татьяна Толстая в эссе «Ночь феникса» (входит сборник «Оккервиль» 1999 года): «Тем временем елка украшена-переукрашена, наряжена-перенаряжена; в борьбе домашних минималистов с домашними максималистами победили, как всегда, максималисты. Еще давайте сюда этот изумрудный, обсыпанный стеклянным сахаром шар, а вот сюда еще темно-синий, со складчатой впадиной, а сюда серебряно-барбарисовые цепи, а вот тут пусть висит крошечный немецкий домик, с будто бы заснеженной крышей, с будто бы уютно горящим в ночи окошечком, а тут — кукольный чайничек. А чудный желтый шар разбился, какая жалость!!! А вниз мы повесим старые игрушки, самодельные, — они не такие нарядные, но ужасно милые: вот эту куколку, ватную, обсыпанную бертолетовой солью, сделала в 1948 году Елизавета Михална; кто помнит Елизавету Михалну? Мы не помним». И дальше: «Мы снова дети, никто нам не указ! Вали всё подряд: мандарины, золочёные орехи, шоколадные конфеты (растают от тепла, и пусть себе тают), дождь золотой, дождь серебряный, дождь витой и дождь струящийся, свечи и лампочки, и невозможные, выкопанные с самого дна коробок золочёные кукурузные початки (откуда это? не с хрущёвских ли времён?), и плоские, картонные, с оторванными ногами сталинские дед-морозы, больше похожие на пьяниц, и просто золотые шарики, наверченные праздными пальцами из конфетной фольги. Да о каком тут, к чёрту, вкусе может идти речь, — мы празднуем смену времён, мы провожаем Великий Год, мы обновляемся, мы возрождаемся, мы начнём новую жизнь с нуля, с начала, с чистого, белоснежного, снежного листа. Свобода!……»
*Линор Горалик признана иноагентом на территории РФ