Я лежу на заднем сиденье, положив голову на колени Гаи. Потоки воздуха приносят в салон машины едкий запах проезжающих мимо фур, сладковатый — сохнущего на полях сена. В черном пластике солнцезащитных очков Гаи отражается синяя гладь августовского неба, мелькает белая табличка «Новосибирск».
Над моим лицом носится сквозняк, подбрасывает и ловит пряди ее волос. Волосы Гаи — первое, что я заметила, когда увидела ее на собрании студенческой газеты.
С начала собрания прошло всего пять минут, но все уже начали скучать, как вдруг — Тук! Тук! Тук! — его прервал настойчивый стук в дверь. В следующий момент в кабинет просунулась голова в пушистом капюшоне кудрей с покрасневшим крючковатым носом и по-совиному круглыми карими глазами.
— Здрасьте, можно? — обращаясь к кураторше, сказала голова низким хрипловатым голосом.
— Да, Гаечка, проходи. Это Гаяне, она с факультета социологии и будет теперь работать с нами в редакции, — объявила кураторша из своего уголка.
Гая быстро прошла к своему месту, ритмично шурша болоневыми штанами. Вжик- вжик! Вжик-вжик! Как танец с саблями. Она заняла свое место прямо напротив меня, и собрание продолжилось.
— …на вторую полосу пойдет репортаж со дня здоровья, который прошел на выходных, — негромко продолжала редакторка Оля. — Фотки есть, в принципе неплохие, нужен текст с комментариями разных факультетов, в целом тысячи на две знаков…
— А, собственно, зачем? — прервала ее Гая. Оля не сразу нашлась что ответить, только выразительно глянула на новенькую.
— Гаяне, — обратилась из уголка кураторша. — У нас принято поднимать руку, если хочешь что-то спросить.
Гая немедленно подняла руку. Кураторша с усталым видом кивнула в знак, что можно говорить.
— А зачем? — повторила Гая. — Вторая полоса — это самое жирное место, для главных новостей месяца… Неужели после сессии не о чем поговорить, кроме дня здоровья? Там же было абсолютно тухло, собрались только те, кто остался в общаге на каникулы…
Я смотрела на нее, сдерживая улыбку, и думала, что мы обязательно подружимся. Так и вышло.
Когда мы с одногруппниками окончательно заскучали в студенческой газете и начали выпускать журнал о культуре, я позвала Гаю с собой. Мы толком не понимали, зачем нам журнал. Просто казалось, что мы должны и можем сделать что-то круче, чем все, что уже есть в городе. Несколько лет спустя, читая «Прошу, убей меня», я нашла нашу причину. Основатели нью-йоркского журнала Punk!, которые первыми начали писать про Ramones, Stooges и Лу Рида, говорили про себя как-то так: «На самом деле мы создали журнал, потому что хотели тусоваться с рок-звездами». И мы тусовались. С пост-рок-звездами, пост-панками, с театралами и современными художниками. Мы были везде, где было привлекательно, весело, загадочно, странно, писали об этом эссе и письма, делали коллажи. Нам казалось, что мы сами немного художники. Как и положено художникам, мы не заработали на этом ни копейки.
Мы влетаем в Новосибирск, не схваченные духотой пробок на въезде. Водитель блаблакара высаживает нас на вопящей цветными вывесками, загроможденной советскими глыбами площади Калинина. Справа и слева стоянки такси, напротив — метро, но мы идем пешком. По дороге в Первомайский сквер закупаемся кофе, пончиками, колой и коньяком. Расстелив джинсовки под деревом, валяемся, болтаем, тихо поем, читаем друг другу вслух Керуака.
— Мне позвонила Вера из бухгалтерии сегодня. Я не открывала контач три дня, я же в отпуске. А они, оказывается, меня потеряли и ждали дежурить на новостях сегодня, прикинь?! — между делом рассказываю я.
— У этой Веры дыра в башке…
— Позвала меня в офис в понедельник, поговорить. Жопой чую, что меня уволят.
— Ну и пусть увольняют! Быстрее переедешь в Томск…
— …Точняк, об этом я даже не думала… можно просто собраться и уехать, хоть прямо в понедельник…
Бросить шмотки, старую мебель, которая тащится за мной с самой первой квартиры в Кемерове.
Бросить диван из угловой гостинки в общежитии, которое называли «Пентагон». Из дома, вернуться в который вечером было настоящим приключением. Сначала я заглядывала в окно подъезда, проверяя, не бухает ли кто-то у лифта. Если все чисто — повезло. Если нет — отправляюсь гулять по парку напротив на полчаса, чтобы не прерывать чужой праздник. Из дома, где в два часа ночи мне долбили в дверь и спрашивали «Где Юра?!». Где сосед непонятно в какой квартире бил свою жену, а приехавший на вызов участковый пригрозил мне штрафом за проживание не по прописке и ушел.
Бросить письменный стол из квартиры в тихом дворе, где мы верстали журнал по ночам, где я начала работать в новостях, влюбилась в писателя и перестала писать. Бросить огромный платяной шкаф из комнаты в квартире, где мы в последний раз справили Новый год всей редакцией с песнями под гитару и танцами на столе, где мы с Гаей планировали съемки клипов и поступление в магистратуру. Ни то ни другое не стало реальностью.
Сжечь все универские конспекты и сесть в блаблакар с одним рюкзаком. Позвоночник приятно щекочет от волнения.
Концерт начнется уже скоро. Мы подбираем рюкзаки и заходим в ближайший двор. Покачиваясь на качелях детской площадки, выпиваем по половине из маленьких бутылок колы и доливаем в них вонючего коньяка. На улице становится прохладно, а внутри — тепло. Мы отправляемся на поиски клуба «Отпуск», название которого вызывает недоверие. Покружив по нужной улице, мы наконец нашли вход, просто последовав за компанией людей с цветными волосами и татуировками. «Они точно идут туда же, куда и мы», — подумала я.
Дверь в клуб мы находим между кинотеатром и крыльцом ФСКН. У клуба — пестрота знакомых лиц, со всеми обмениваемся возгласами, обнимаемся, глотаем алкоголь друг друга из горла, стреляем сигареты, становимся веселее.
Мы попадаем внутрь, в просторное помещение, залитое фиолетовым светом. Внутри плещется алкогольное тепло и любопытство, плечи, руки и ноги просят движения. Это момент, когда заканчивается обыденность и начинается событие. Я узнаю это ощущение каждый раз с той вечеринки в Ночь музеев.
На нее мы с Гаей пошли вдвоем. Я — чтобы фотографировать, Гая — чтобы писать. В итоге никто ничего не написал и не сфотографировал. Всю ночь мы проболтали на топливе танцев и протанцевали на топливе разговоров. В сизых предрассветных сумерках мы возвращались домой, кружась под музыку из телефона посреди пустой проезжей части. Днем пытались собрать фотографии по соцсетям и хоть что-то изобразить о Ночи Музеев. «Какая-то гонзо-херня вышла», — написала мне Гая. Я посмеялась и опубликовала.
С тех пор мы с Гаей проводили уйму времени вместе, больше, чем стоило бы. Вечером мы шли на концерт или в театр, потом — ко мне домой спать, с утра прогуливали пары, смотрели «Небо над Берлином» и «Мечтателей», курили и болтали на кухне.
— Фотография — это же не искусство, — как-то заявила Гая во время посиделок на кухне. В ответ на это я разразилась целой тирадой с перечислением персоналий и слайдшоу. Через неделю Гая достала свою заначку и купила зеркальный фотоаппарат. Пока я тратила повышенную стипендию, покупая себе дорогие духи и устраивая коктейльные вечеринки для редакции, Гая экономила на всем. С тех пор она везде была с фотоаппаратом: на тусовках, на улице, в гостях.
На той же кухне как-то раз мы с Гаей чуть не подрались. Наутро обе не могли вспомнить, о чем был спор, о чем-то философском. Мы были очень пьяными. Свидетели не хотели ничего рассказывать, только дулись и отмалчивались. Вечеринку мы явно испортили.
В клубе «Отпуск» повсюду люди: толпятся и качаются у сцены, стоят в очереди у бара и туалета, у стенки и за столиками тут и там кто-то целуется. Частит драм-машина, ноют гитары, раскачивает бас, перед глазами мельтешат цветные огоньки. Руки взмывают, становятся невесомыми, а ноги живут своей жизнью под музыку.
Перед глазами проносится темный силуэт. Музыка останавливается. Руки наливаются тяжестью и падают вдоль тела. Передо мной появляется фигура в массивном черном бронежилете, черном шлеме и балаклаве, которая оставляет открытыми только глаза. Я оглядываюсь: они повсюду. Сжимают пространство клуба, становится нечем дышать. Я растерянно хватаю рукой воздух позади себя в поисках Гаи, оборачиваюсь и натыкаюсь на ее тревожный взгляд. Ее заслоняет фигура в черном. Нашивка на спине — «Спецназ ФСКН».
Сцена опустела, из зала никого не выпускают. Мы с Гаей рывками продвигаемся друг другу навстречу сквозь стиснутую черными кольцами взволнованную толпу. Сцепляемся намертво. Что дальше?
Из зала всех по очереди ведут по лестнице на второй этаж. Нас с Гаей не разделяют, ведут наверх вдвоем. Там, на кожаных диванах, мужик в штатском с абсолютно незапоминающимся лицом смотрит наши паспорта, спрашивает, где мы работаем, и фоткает на телефон. Мы отвечаем честно, но тоненькими голосками, включаем феминность, придуриваемся, делаем вид, что все это очень смешно, и мы ничего не понимаем. Но мы понимаем: он все записал, теперь он знает, он запомнит. Что дальше?
Нас выводят из комнаты с диванами в темноту. В ней слабо светятся белые прорези балаклав, а затем проваливаются в колодцы глазниц. Нас быстро спускают по лестнице. В темноте не нащупать следующую ступеньку, мы просто летим вниз под грохот металла под ногами, до боли сжимая потные ладони друг друга.
Надсадный железный скрип, мягкий предзакатный свет, глоток воздуха. Нас выталкивают через запасной выход на улицу, дверь захлопывается. На улице сразу подгибаются и начинают трястись колени. Придерживаясь за стену, я оглядываюсь. Мы стоим у разбитого заросшего травой крыльца ФСКН. Вдалеке, включив музыку на телефоне, танцуют и орут песни наши знакомые. Вход в клуб охраняют неподвижные фигуры с автоматами. Мы с Гаей останавливаемся на середине пути к своим, обнимаемся и плачем.
Через час спецназ разъезжается, и нас запускают обратно в клуб. Людей меньше, а пространство как будто больше. Без толпы оно кажется каким-то неуместно глянцевым для уныло гудящего про новостройки сибирского пост-панка. Мы с Гаей сначала садимся, а потом ложимся на пол недалеко от сцены. Проходящая мимо официантка строго говорит, что здесь лежать нельзя. Похолодевшие от пота тела приходится поднять с пола.
— Всех закроют при твоем содействии, демократия в действии, — тревожно гудит на сцене вокалист. Мы стоим неподвижно.
Наутро мы просыпаемся раньше всех на вписке, тихо собираемся и выскальзываем за дверь. Хотим успеть на пляж до отъезда. По дороге перехватываем кофе, но от одного его запаха меня сильно тошнит. Несколько раз мы останавливаемся, чтобы я могла поблевать. Гая стоит в стороне и щурится: не то от солнца, не то от головной боли. Перед пляжем мы заходим в аптеку. Я падаю на табуретку у входа, а Гая подходит к кассе.
— Можно что-нибудь от тошноты? — говорит Гая аптекарше.
— А что именно от тошноты? От отравления?
— Ну… да. Девушка выпила, ее тошнит.
Аптекарша выглядывает из-за плеча Гаи, окидывает меня взглядом и дает нам активированный уголь. Я запиваю таблетки тошнотным кофе, и мы молча плетемся дальше. Один пешеходник, второй пешеходник, мост через железную дорогу, тропинка через хвойный лес и бесконечная лестница вниз, от которой кружится голова. Я спускаюсь по шагу в секунду, придерживаясь за перила.
На пляже много людей: переодеваются в деревянных кабинках, пьют теплое пиво, едят арбузы, загорают до красной корки, купаются до синих губ, плавают на надувных матрасах, ныряют со скользкого бревна. В поисках места мы проходим по горячему песку, который полирует наши босые пятки до болезненного румянца, на цыпочках — по полосе камней и щепок, которые норовят оставить между пальцев занозу. Стелим джинсовки почти у самой воды. Мимо, поднимая брызги и разбрасывая зеленую тину, бегают дети и собаки.
Я достаю телефон и ищу новости о вчерашнем. Кто-то должен был дежурить на новостях в Новосибирске в этот день.
— Как думаешь, это последний их фестиваль? — говорю я. — Пишут, что люди просили вернуть билеты. Думаю, они влетят на бабки…
— Такая жизнь мне не подходит, — внезапно выдает Гая. — Я больше не могу работать в журнале.
Между ребер стало холодно и щекотно, как будто призрак схватил меня за грудину. Я откладываю телефон и поднимаюсь к Гае, пытаюсь заглянуть ей в лицо.
— Почему? — спрашиваю осторожно.
— Я не знаю, какой в этом всем вообще смысл… Что мы делаем? Что я делаю? Хэзэ…
Гая поднимается и идет к морю. Я смотрю, как она бредет вдоль берега, пиная воду. Я не иду за ней, мне нечего ответить.
Откуда-то рванул холодный ветер, по плечам побежали мурашки.
В понедельник меня, к большому облегчению, сократили по собственному желанию. Я начала собирать чемоданы в Томск. За огромным платяным шкафом приехали мои родители, диван вынесли на помойку, а письменный стол я подарила соседке, которая забрала его с собой уже не в съемную, а в свою собственную квартиру.