Мама села на диван и положила на пуфик распухшую после операции ногу. Я только что поставила «лайк» под видео, в котором кошка смешно скакала перед зеркалом.
— Устала, мамуль?
— Да вот. Шкандыбаю. Не могу поверить, что мне уже восемьдесят. Все время крутится в голове фраза «возраст дожития», и она меня убивает.
— Восемьдесят — это здорово. Радуйся, что ты так долго живешь. Не всем это дано.
— Я радуюсь, — вздохнула она. — Но вот, понимаешь, зовет. Уже давно зовет.
— Глупости. Ты сама себя зовешь и черт-те что накручиваешь.
— Мне больше ничего не интересно, и меня это пугает. Об одном жалею: слишком мало внимания я тебе уделяла.
— Знаешь, мам, самый мой счастливый год в детстве был, когда ты поехала в аспирантуру в Москву и взяла меня с собой. Мне было пять. Мы хоть и мыкались в общежитии, но ходили по театрам и на каток. Ты покупала мне красивые книги.
— Ты там все время болела. Поэтому пришлось отдать тебя папе.
— Вот это было ужасно. Два года с ним. Он напивался, как свинья. Помню, пришел домой, обоссал стену, выбросил в окно все мои игрушки и заснул на полу. Часто лупил меня ремнем. Я плакала, но никто меня не слышал.
— Да ты что? Я не знала.
— Как это так, ты не знала? Он же постоянно забывал меня в детском саду! Я ночевала у воспиталки дома, спала на русской печи с ее детьми. Он подбрасывал меня чужим людям, которым я мешала. Я жила у них месяцами и наблюдала за мышами, вылезавшими из-под плинтуса, потому что было абсолютно нечем заняться.
— Надо же, а мне все говорили, что он прекрасный отец. Я поэтому спокойно училась в Москве.
— Не знаю, кто тебе это говорил. Тогда я, конечно, не понимала, насколько была несчастна. В детстве не сидишь и об этом не думаешь. Просто принимаешь ситуацию.
— Меня оправдывает то, что я хотела ни от кого не зависеть материально.
— Да я тебя ни в чем не обвиняю. Но так странно. Неужели ты не знала, что он не являлся домой ночевать и что у нас иногда жили какие-то бабы и гладили мне платьица?
— Нет. Не знала.
— Не надо было мне эту муть поднимать. Прости. Честное слово! Зря это все.
— Почему же ты раньше мне этого не говорила?
— Ты никогда не спрашивала.
— Я и сейчас не спрашиваю.
***
Папа преподавал почвоведение в Уссурийском сельскохозяйственном институте и постоянно мотался в командировки по Дальнему Востоку. Иногда он брал меня с собой в экспедиции и, пока он копал шурфы, я исследовала окрестности — холмистые леса Сахалина или кукурузные поля возле какой-нибудь Занадворовки. Сценки из детства: галечный пляж у речушки, где плодились стрекозы, оставляя на камнях серые шкурки личинок — я рассматриваю слюдяные вертолетики, дрожащие над бликами воды; я отбиваюсь от деревенского петуха, который прыгнул мне на грудь и начал клевать лицо — реву и окровавленная бегу к отцу, но никак не могу его найти; сижу тихо в лабораторной палатке и методично плюю в пробирки. Папа все удивлялся, что за жидкость такая набирается в штативе, пока не застал меня за этим увлекательным занятием.
Когда мы возвращались в Уссурийск, я бродила по улицам города и по коридорам старого здания сельхозинститута, где вдоль стен стояли витрины с образцами колосков, чучелами лис и бурундуков и схемами горизонтов грунта. Иногда я шла к воротам железнодорожного депо, и вахтеры кормили меня ирисками. Вернувшись домой, играла в пустой квартире и перечитывала свои тоненькие книги, пока не являлся папа. Когда я просила его рассказать мне на ночь сказку, он начинал так: «Приходит муравей наниматься на работу, а ему говорят: “Извините, у нас нет вакансий”». После этого он сразу засыпал, сидя на моей кроватке, и растолкать его я не могла.
***
Когда мне было четырнадцать, родители развелись и создали новые несчастливые семьи, между которыми я металась, как теннисный мячик. Однажды я пришла к отцу домой на юбилей, где за накрытым столом его ждали семья и гости, но папа так и не появился. Звонили с поздравлениями коллеги и студенты — он был уважаемым ученым. «Такой человек, — сказал папин старый друг дядя Коля, накладывая себе в тарелку тушеного папоротника со свининой, — скорей всего, напился на работе и уснул под столом». Он был прав. Папа пришел домой утром — заспанный и помятый.
Отец никогда не спрашивал, как я живу. Мне казалось, что он даже не хочет ничего обо мне знать. Он всегда переводил разговор на то, какие идиоты руководят Академией наук. Выговариваться и искать у него поддержки было нелепо, и я перестала пытаться.
Правда, когда я осталась одна с новорожденным сыном, папа регулярно приносил мне рюкзаки с картошкой и маринованными помидорами в трехлитровых банках. Но внука лучше было с ним не оставлять — мог вывалить его из коляски или включить чайник на тумбочке рядом с диваном, на котором ребенок кувыркался. Однажды мне позвонила папина жена и сказала, чтобы я больше своего сына к ним не приводила — деду не до внука, а ей некогда им заниматься.
***
Я уехала за границу и пятнадцать лет не хотела возвращаться домой, считая недоразумением то, что именно этот человек дал мне жизнь. Я вспомнила череду безобразных пьянок и весь ассортимент моих обид, и не нашла ни одного драгоценного воспоминания, связанного с отцом. Я совсем по нему не скучала. Мама приезжала ко мне в гости, а папа даже ни разу не позвонил. Я вывела себе формулу, что все хорошее во мне от матери, а все плохое — от отца.
Но однажды я получила по электронной почте письмо о том, что у папы был инсульт. Он упал в своем кабинете, и его не сразу нашли. Скорая ехала слишком долго, потом врачи застряли с ним на носилках в лифте на полтора часа. «Схлопотал по полной», — подумала я, но вместо торжества в душе поселилось беспокойство.
Вскоре у мамы под коленкой обнаружилась меланома, и я поехала на родину. Провела две недели с ней и напросилась в гости к отцу.
Папина семья организовала встречу в китайском ресторане. Я увидела седого старика с клюкой, который еле передвигался. От папы в нем остались только карие глаза — они выжидательно смотрели на меня. Не зная, что ему сказать, я обняла его и села рядом.
И тут случилось невероятное. Папа не стал пить водку, он начал вспоминать.
Рассказал, как однажды приехал в Москву знакомиться с родственниками мамы. Мамина тетя сказала, что жених слишком лохматый и что нужно отвести его в парикмахерскую. Мама оставила его в очереди и пообещала вернуться через два часа. Папа из-за джетлага плохо соображал и кивками отвечал на какие-то вопросы мастера. Пока он боролся со сном, с ним что-то делали, а потом посадили под сушку. И он уснул. Когда мама вытащила его из-под сушки, очередь начала ржать. Жесткие черные волосы вздыбились тугими спиралями — настоящее «афро». Оказалось, что у него спросили, не хочет ли он сделать завивку, и он ответил утвердительно. В таком виде она привела его к тете. У тети случилась истерика: сквозь хохот и слезы она выдавила, что раньше он выглядел лучше.
В студенческие годы после ночной смены в кочегарке папа засыпал на лекциях. Однажды он проснулся в пустой аудитории, вышел в коридор и нашел в расписании следующий урок — военную подготовку. Пришел с опозданием, преподаватель дал ему автомат Калашникова и сказал, что надо потренироваться его разбирать, а то завтра экзамен. Папа кивнул и пошел в общежитие. Положил автомат под кровать и лег спать. Через полчаса к нему в комнату ворвались люди с криками «Где автомат?». Папа, оторопело продрав глаза, спросил: «Какой автомат?» Военрук, обнаружив калаш под кроватью, орал, что выгонит его из института и из комсомола. Папу потащили к ректору, и тот спросил: «Ты зачем украл автомат?» «Да не крал я автомат! Я спать хотел». — Папа чуть не плакал, объясняя, что пытается прокормить жену с новорожденной дочерью. Ректор все понял и, не желая терять лучшего студента института, замял это «антисоветское» дело.
— Папа, почему ты мне раньше этого не рассказывал? — изумилась я.
— Некогда было, — ответил папа.
За большим столом семья разделилась на болтающие группки, а я, войдя в журналистский раж, начала расспрашивать отца про его детство. Я чувствовала себя Индианой Джонсом, который нашел пещеру с сокровищами. Вот он, этот резвый мальчишка, такой похожий на своих непоседливых внуков: однажды он удрал из дома в лес, утащив за собой чугунную гусятницу — пошел за грибами. Смеркалось, и мать нашла его по следу от тяжелой посудины. Он ее увидел за деревьями и рванул, еле поймала. Как-то сшила ему красную рубашку из своего платья и пошла с ним к механикам на станцию техобслуживания по делам. Ее все уговаривали вступить в колхоз, но она отказывалась. Предпочла развозить зарплату на лошади по разбросанным в лесистой местности деревням. Во дворе МТС, которая обслуживала техникой два колхоза, пацана в красной рубашке чуть не забодала корова. Прижала к забору так, что тот посинел. Мимо шла тетка Александра, младшая сестра матери, которая жила с ними в доме-пятистеннике, она и спасла его. Мальчик бродил по деревне один, нашел заброшенную библиотеку, в которой провалился пол, а книги остались. Залез туда, сам научился читать и полюбил книги так, что, будучи взрослым, всегда забивал квартиру книгами от пола до потолка.
Когда мой дед ушел на войну, папе было несколько месяцев. Дед вернулся через пять лет. Пацан обнаружил мужика, спящего в сенях, и не понял, кто такой. Тот: «Сынок, сынок!» Потом долго привыкали друг к другу. Дед служил на юге и был ранен на войне — ему прострелили легкое. В больнице было жарко, он выходил и спал почему-то на дереве. После выздоровления его послали в Крым, откуда только что депортировали татар, греков и прочих нерусских. Говорит, страшно выли собаки в опустевших деревнях. Стоит на посту, подходят собаки и кошки, а солдат им ничем не может помочь.
***
Отец рассказал мне, почему у него и его друга Коли в молодости отнимались ноги. В шестидесятые годы они исследовали грунты побережья Камчатки и шли пешком в сторону Елизово по семнадцать километров в день, по дороге набирая образцы. Какие машины? Тогда ничего там не было, никаких дорог. Были редкие деревни в несколько домов. Ночью отлеживались, а потом — неподъемный рюкзак на плечи и опять в дорогу. Страшно хотели спать, но нужно было идти дальше.
Сказал мне, что служил в воздухоплавательных войсках в шестидесятые. На воздушных шарах.
— Как это на воздушных шарах?
— Тогда из Европы к нам заплывали воздушные шары и сбрасывали листовки с пропагандой. Вот наши и решили сделать то же самое.
— Дирижабли, что ли? И что, ты прямо на дирижаблях летал?
— Да никуда я не летал. Меня в армию не взяли из-за плоскостопия. Это были летние сборы.
— Но что ты там делал?
— Там химии было много — щелочь, опилки, водород. А мы химики были.
— И что, ты прямо в небо улетал?
— Да нет, надували шары, и они поднимались на три метра.
— А почему так низко?
— Боялись, что в Китай улетят. Тогда у нас плохие отношения были с Китаем.
Каждый раз, когда я звоню, он рассказывает мне историю, и особенно мне понравилось про то, как он, будучи молодым преподавателем Сельхозинститута, привлек своих студентов к экспериментам над редиской. Редиски получились длинные и толстые — величиной с локоть. Когда явилось начальство узнать, как они это сделали, никто не смог объяснить.
***
Через год я приехала хоронить маму. После поминок зашла к отцу. Он сам открыл мне дверь — его семья была в отъезде. Он передвигался медленно, но намного лучше, чем год назад. Сказал, что обязательно восстановится — делает гимнастику, разрабатывает пострадавшую от инсульта руку и пьет витамины. На столе стоял компьютер с открытым документом. Папа пишет статьи про гумус и сою, учит студентов по интернету и даже собирается в командировку. Может, мне показалось, но на голове у него появились черные волосы.
«Тебя бьют, а ты крепчаешь, — сказал он, — надо только не бояться получать по мордам».
— Так и живу, — ответила я. — Просто не знала, что научилась этому у тебя.
Мы долго сидели у него в комнате, и он рассказывал мне про своего деда и его восемь сыновей, которые служили еще в Красной армии. Наконец, я собралась с духом и спросила: «Папа, почему ты так часто забывал меня в детском саду?»
— Я тебя не забывал. Я весь извелся из-за этой проблемы. Вот представь, утром едешь в поле, а вечером оттуда выбраться не можешь. То машина сломалась, то бензина нет. Выходишь на дорогу, чтобы ехать на попутке, а никто тебя не берет. И телефонов тогда не было нигде.
***
Папа мне по-прежнему не звонит и крайне редко пишет. Иногда на Фейсбуке я вижу его комментарии под постами знакомых — он навязался в друзья даже к родственникам моего мужа-американца. Меня коробит досада от его не к месту вставленных поговорок вроде «а воз и ныне там», особенно переведенных Гуглом на английский. Но я представляю себе, как мучительно и с каким упорством продолжает бороться за жизнь этот человек на другом конце планеты, и я думаю: «Папа проснулся». И стараюсь проснуться сама.