В сентябре 2023 года мы провели конкурс «Письмо любимому писателю» и предложили всем желающим написать послания авторам, которые особенно повлияли на их жизнь, будь то классики или современники. Представляем лучшие образцы эпистолярного жанра, присланные на конкурс, начиная с письма-победителя.
Светлана Кудрякова. Письмо Антону Чехову
Я вас просто ненавижу. Ведь никогда, слышите, никогда не смогу так же. Каждую осень перечитываю ваши произведения. Зиму. Весну. Лето. Могу пересказать любимые моменты. Сымпровизировать и обыграть. А вот написать так не могу. Мечтаю о вашем наставничестве, менторстве. Ну хотя бы вебинаре на 1,5 часа. Только вот разделяют нас с вами нет, не километры… Века. Может быть, всё дело в том, что сейчас у воздуха другой состав? Вы, наверное, сейчас засмеялись бы и спросили: а разве он меняется? Не знаю. Я ведь филолог и изменения могу увидеть разве что в размерах стихотворений. А тут воздух. Но хочется мне верить, что именно это мешает мне творить так же, как и вы. Паузы. Юмор. Расставленные в пьесах акценты. Ну как? Как вы смогли этого добиться? Читаю и плачу. Наслаждаюсь и верю. Знаете, Антон Павлович, вы бы хотя бы во сне мне подсказали, как можно ТАК творить.
Однажды села изучать ваш рассказ. Всё же специальность позволяет. Разобрала на слоги, буковки, звуки. Думала, что разгадала вашу тайну. Нашла рецепт эликсира бессмертия. В данном случае литературного. Решила написать что-нибудь по выведенной формуле. Перечитала наутро — так ведь это ваш «Хамелеон». Хотела в печи сжечь. Но нет, не тот формат.
Что я теперь буду делать?
1. Попыток своих не брошу.
2. Всё ещё раз перечитаю.
3. Продолжу искать ваш секрет.
4. Попрошу вас явиться, хотя бы во сне.
Томить долго не буду. Про краткость помню. Надеюсь, с её сестрой всё же породниться.
Погода сегодня не очень. В провинции ничего не меняется.
Восхищаюсь.
Света
Наталья Гужвина. Письмо Владимиру Набокову
«Я в аду, я в бреду…»
Владимиру Владимировичу Набокову
Когда-то, Владимир Владимирович, я тоже была Лолитой в голубом платье и белых с рюшем носках. Читала Дрюона, не спала по ночам, и даже Гумберт — представляете? — у меня тоже был. Нет, писали Вы вовсе не о любви, но об отчаянии и обречённости, о нежности и фатальности, об ужасающем, которое трудно принять. И раз за разом, чтобы познать неизбежность, я возвращалась к «Лолите», истории только моей любви.
Когда-то, Владимир Владимирович, я тоже была Машенькой — отзвуком прошлого, эхом и ностальгией, забытой тихой гаванью, к которой не причалит больше ни настоящее, ни будущее. От которой бежать, бежать, не оглядываясь, как бежал Ганин, на северо-запад.
Когда-то, Владимир Владимирович, я тоже была Цинциннатом. Была непрозрачной в прозрачном мире и видела во сне те далёкие Тамарины сады, словно бы ощущая на языке горечь этого странного «Там». Там-там-там… Там будет покой. Там-там-там… Там будет жизнь. Там, но не здесь. И я брала себя в руки, чтобы вот так же отнести в укромное место, подальше от всех ненавистных «Тут».
Когда-то, Владимир Владимирович, я тоже была В. Была одержима идеей, желанием, целью. Протяни руку — так близко, но вновь не достать. И пока менялись попутчики, менялась и я, и В. становился Себастьяном, и подлинная моя жизнь становилась фарсом.
Когда-то, Владимир Владимирович, я пряталась в ваших текстах, как Алиса — в Стране чудес. И теперь, возвращаясь к ним, быть может, пытаюсь о чем-то вспомнить.
Но смерть, конечно же, неизбежна.
Ваша.
Моя.
Когда-то, Владимир Владимирович, я тоже была каждым из ваших героев.
Когда-то, Владимир Владимирович, я тоже была.
Иван Ермаков. Письмо Чаку Паланику
Привет, Чак!
Надеюсь, ты не засунул в задницу своего очередного персонажа снова какую-нибудь гадость?
Первое правило Клуба Писем Любимому Писателю — никому не отправлять эти письма. Даже тебе, Чак! Да, я знаю, звучит абсурдно, но что поделаешь — в наш век широких возможностей необходимо предохраняться.
Благодаря тебе я понял, что мир вокруг каждого из нас — это большой презерватив. И только если прорвать его, наружу может хлынуть что-то живое и настоящее. Только если прорвать его, может образоваться жизнь. Такая же скользкая и липкая, как твои произведения. Но, наверное, такой она на самом деле и должна быть.
И пусть в наш век широких возможностей за пределами латексного кокона раскинулся огромный шведский стол, не обязательно запихивать в себя всё подряд, как это делала Касси Райт на съемках своего последнего порнофильма. Ведь чем больше всего вокруг, тем меньше удается распробовать это всё по-настоящему, уделяя внимание каждой детали. А ведь детали, сам знаешь, важны.
Наш клуб, Чак — это вагон метро. Нас много, и мы постоянно куда-то спешим, даже стоя или сидя на месте. И здесь у нас каждый мечтает написать что-то, что будет разлетаться по свету, как те открытки, что ты разбрасывал вместе с Шеннон с башни Спейс Нидл в Сиэтле. Здесь у нас каждый где-то внутри себя мечтает написать шедевр, а снаружи, держась за поручень одной рукой, скинув рюкзак со спины на плечо, чтобы никому не мешал, другой пишет кажущееся в этот момент значимым письмо. Но ведь письма — это лучше, чем ничего, согласись!
Ладно, знаю, занудство. Нужно было просто написать, что мастурбировать иногда тоже полезно. Ну а как иначе?
Помнишь, ты писал, как каждый может открывать свой мир заново, называя новые вещи своими именами? Своими — значит такими, какими захочешь сам. Помнишь, Виктор Манчини, до того, как стал сексоголиком, в детстве развлекался именно так, и у него неплохо получалось?
А вдруг открывать для себя мир — это как раз и есть искать компромисс между временем и возможностями? И те, у кого это получается, дают своим шедеврам уникальные имена, а те, у кого не очень, пока просто пишут письма тем, у кого получилось.
Ты, наверное, сейчас подумал, что это про тебя и меня, но знаешь, вообще-то мне совсем не хотелось бы, чтобы ты это письмо получил. Но если вдруг всё-таки получил, знай, что его на самом деле написал Тайлер Дерден, пока я читал твой новый роман. А может быть, даже писал свой.
Впрочем, это совсем неважно, ведь мы созданы для того, чтобы нарушать правила и уж тем более правила каких-то воображаемых клубов. Иначе зачем вообще эти клубы нужны?
Ладно, Чак, скоро моя остановка, и, похоже, тут образовалась нехилая очередь из желающих вернуться в мир, где возможности настолько широки, что слишком трудно найти для них так бесконечно нужное время.
И знаешь, Чак, неважно, дойдут до тебя эти строки или нет. Главное, что я всё-таки слегка прорвал свой презерватив и попробовал выдавить из себя чуточку настоящего.
Главное, и ты не забывай писать!
Кристина Игазарян. Письмо Станиславу Снытко
Как из всех прочитанных книг выбрать что-то одно?
Когда у меня бессонница, я включаю аудиокнигу по «Гарри Поттеру». Любую часть в озвучке Александра Клюквина. Я позднее всех начала читать ГП, лет в 13. Мамин тогдашний парень в начале декабря подарил мне первую часть. А на Новый год — все остальные.
1 января мы отмечали в небольшом загородном отеле. После ужина я вернулась в номер, переоделась в пижаму, и до начала нового эпизода «Шерлока» (который традиционно показывали в час или два ночи) я начала читать «Тайную комнату». Эти книги стали безопасным местом, в которое я сбегала от всех проблем. Но к писательству меня привели не они.
Я вела дневники и мечтала, что изобрету новый жанр, акцентирующийся на чувствах.
Я впервые пришла в «Фаланстер» и нашла книгу в серой мягкой обложке. Тонкую, грустную и одинокую. Это были «Финские ночи» Станислава Снытко.
Меня привлекло название и обложка. Я была в Финляндии давно, ещё ребенком, и очень скучала. До «Финских ночей» я не знала об автофикшне.
Если бы я могла говорить открыто, я бы написала С. Снытко:
Я не знала, что ищу. Но в «Финских ночах» нашла все, что так долго искала. Сон наяву.
Я плохо помню сюжет. Когда переезжала, оставила все книги в деревенском доме. Сейчас я могу говорить только про чувства.
Как возможно, чтобы мужской персонаж был так близок? Кажется, это была первая проза, написанная мужчиной и не вызывающая во мне отторжения. Может, прозвучит по-сексистки, но я не верила, что мужчина может почувствовать то же, что и я, пока не прочитала эту книгу.
С «Финскими ночами» и главным героем я разделила потерянность и тоску, как ее разделяют с близким человеком. Эта книга пропитана холодом, но всё, что я о ней помню — это тепло.
Евгений Каравайцев. Письмо Сергею Довлатову
Здравствуйте, Сергей Донатович!
Пишу Вам из славного города Свердловска… Наверное, с таких фраз начинались письма, адресованные Вам, когда Вы еще имели физическое воплощение. Сейчас культура письма практически утеряна, «упразднена за ненадобностью».
Не знаю, насколько хорошо Вы информированы о происходящем в мире, надеюсь, что на том свете есть вещи поинтереснее. Расскажу Вам, дорогой Сергей Донатович, несколько ироничных случаев, связанных с Вашим именем и произошедших уже после того, как Вы нас покинули.
«Гласность» и «перестройка» Горбачева победила красных. Союз пал. Вас стали печатать — сначала мелкие издательства, потом острый взгляд капитализма рассмотрел в Вашем имени, спешу заметить, имени, золотую жилу и поставил произведения на поток. Про Вас пишут диссертации и курсовые, некоторые книги вошли в рекомендованный список произведений для школьников. Смешно получилось, что сначала запрещали, делали вид, что не существует, а теперь Ваши труды носят гордый ярлык «Министерство образования и науки России рекомендует». Но не спешите радоваться и думать, что все образумилось. Цензура существует и сейчас. За оттепелью пришли заморозки.
Ну, не будем о грустном. За последние тридцать лет Ваше имя обросло мифами, многие из которых приобрели научные обоснования. Не знаю, что из этого появилось раньше, мифы или обоснования, расскажу Вам немного, посмеетесь.
«Довлатов собственным стилем не обладает… явление не характерное… с западной стилистической техникой». Такой фигурой Вас выставляют критики, литературные обозреватели, Ваши соратники. Однако у масс другое мнение. Сын еврея и армянки, заклейменный эстонским националистом, Вы по-настоящему русский писатель. Молодые люди с возбуждением и юношеским рвением читают Ваши произведения, Ваш язык считают близким и понятным. Так что можете быть спокойны за свое наследие: оно еще долго будет находить отклик в сердцах читателей.
Кстати, немного потешу Ваше самолюбие: про Вас даже сняли фильм, ну как про Вас — про несколько дней Вашей жизни в Ленинграде. Но кинолента носит гордое название «Довлатов». Был на премьере, удивительно, но по окончании сеанса зрители аплодировали стоя, сейчас такое и в театрах-то не всегда случается. На самом деле я Вам пишу вот с какой целью. Мне бы хотелось попросить у Вас прощения. Просто и по-человечески. Прощения от лица страны, от лица неблагодарных читателей и прочих. Прости им, ибо они не ведают, что творят. Как писатель, да и как человек, Вы заслуживали куда больше при жизни. То, как беспощадно перемалывала Ваш талант советская система, искореняя одного из самых «русских» авторов, когда-либо существовавших, приводит в ужас. Надеюсь, мое письмо не расстроило Вас. В конце концов, с Вами не случилось худшего: Вы не стали частью программной литературы для школьников. В строчки Ваших произведений не тыкает пальцем грузный учитель с криками: «Что хотел сказать автор?!» А сейчас я прощаюсь с Вами до лучших времен, с благодарностью, Ваш Читатель.
Мария Логинова. Современному писателю
Уважаемый писатель современности!
Пишу Вам я, Ваш читатель из прошлого. Обстоятельства сложились таким образом, уважаемый писатель, что все человеческое развитие во мне и моих современниках одним днём было перечеркнуто, отброшено назад на долгие годы или, кто знает, даже на десятилетия. Хотя не одним днем вовсе, но что уж теперь. Кто-то говорит, что мы снова в лихих и голодных, а кто-то — что впору нам взять палку в руки и научиться ей, наконец, пользоваться во имя доброго и созидательного, а не во имя смерти. Как бы то ни было, дорогой писатель, современностью реальность нашу никак не назовешь. Язык уж не поворачивается.
Понимаю, Вы, благородный писатель, еще даже не начинали свой роман (или поэзией Вы решитесь достучаться до столь закостенелых сердец?), может, Вы даже еще и не открыли в себе решительности к писательству.
Но я заявляю, господин современный писатель, что без слов жизнь современников Ваших никак, решительно никак невозможна. Не считайте меня пророком или, не дай бог, коллегой многоуважаемого мною Марти Макфлая, просто реальность оказалась до ужаса банальной — хоть кому-то должны быть по силам слова. Нам, предшественникам Вашим, как никому пришлось прочувствовать на себе молчание. Поэтому начинайте уж поскорее, пожалуйста, ради тех, кому голос Ваш станет лекарством для израненного сердца (или же едким ядом, тут уж как карта ляжет).
И, если быть совсем откровенными, не сочтите уж за наглость, есть в этом письме и мой корыстный интерес. Не могли бы Вы, дорогой писатель, в будущем замолвить словечко и за нас, людей прошлого? Как-нибудь спрячьте, пожалуйста, среди букв Ваших мысль, что были среди нас и те, кому слова тоже жгли горло, да только смелости закричать не находилось. И совсем уж нечестно будет забывать, дорогой писатель, что совсем безумцы среди нас тоже бывали, те, кому удавалось вдохнуть полной грудью. Правда, всего единожды.
Слов не находится передать, дорогой писатель, в какую мышеловку мы сами себя загнали, и черт его знает, как теперь выкарабкиваться (говорят, только он, рогатый, нам теперь товарищ). И смелости нет рассказать, как заходится в немом крике сердце, пристыженное совестью, когда видишь на мемориальной табличке знакомые глаза. Лицо погодки, который смолчал и не выбрал сторону. Или выбрал, да только себе на погибель. Одни нам твердят, уважаемый писатель современности, что верили мы не в то и не тем, а те самые «не те» утверждают, что мы виноваты, потому что верили недостаточно. А как понять, уважаемый писатель, достаточно — это сколько? Сколько может вместить измученная вера, если больно всем одинаково?
В общем, ради нас всех донесите как-нибудь, дорогой писатель, что в мире этом важнее всего любовь, а если не будет ее, то и современность никак невозможна. Только берегите себя, пожалуйста, не дай бог кто из «осторожных» разберет…
Искренне Ваш,
Несмелый человек.
Полина Неделько. Письмо Евгению Шварцу
Здравствуйте, Евгений Львович!
Знаете, мало какие тексты задевают меня за живое. Конечно, я понервничаю на особо напряжённых моментах, всплакну немного на грустном финале — хорошо прописанном, — порадуюсь, если для героев всё хорошо кончилось. А потом отложу книгу, за пару дней переварю и благополучно забуду.
С вами же всё по-другому.
Вернее, первое ваше произведение я восприняла довольно холодно. Но что взять с маленькой несмышленой девочки, которая бы лучше почитала сказки о принцах и принцессах, а не всяких потерянных «временях»? Тут только понять и простить. И порадоваться, что у неё вообще интерес к чтению есть.
Второй раз я на вас наткнулась совершенно случайно. Дело было на теории литературы: нужно было проанализировать какую-нибудь художественную реальность. Произведения разрешили брать любые. От школьной программы меня тогда, если честно, подташнивало, ничего объёмного брать не хотелось — лень-матушка не щадит даже филологов, понять и простить, опять же, — поэтому я решила поискать какой-нибудь новый, ещё не читанный мной рассказ. Уж не помню, что это был за сайт (долго объяснять, что такое сайт, надеюсь на ваше воображение) и что за подборка, но там среди прочего была упомянута ваша пьеса. «Дракон». Герои и сюжет показались мне необычным для советского времени, так что я из банального любопытства решила на пьесу это взглянуть.
Вот бывают такие книги, которые приходят именно тогда, когда нужно. Но при этом так неожиданно, так застигая врасплох! Меня глубоко поразила пронизывавшая ваш слог смесь остроумия, задора и простейшей, искренней веры в лучшее. И продолжает поражать до сих пор, будь то «Первоклассница», «Обыкновенное чудо» или тот самый «Дракон», о котором я временами вспоминаю и который иногда перечитываю, чтобы насладиться гениальностью реплик.
Недовольна я лишь одним: больше вы не пишете. Звучит эгоистично? Так оно и есть. Читатели — самые большие эгоисты. Найдя жертву в лице понравившегося писателя, они не готовы уступить даже Смерти.
Ведь когда писатель умирает, вместе с ним умирают и его нерождённые дети — все те идеи, мысли и образы, что не успели появиться на бумаге. Поэтому, Евгений Львович, я тоскую не только по вам, уж простите за читательский эгоизм. Я тоскую по тому, чего никогда не было и быть уже не может, но что несомненно не помешало бы этому миру.
Я это всё к чему… К тому, что задеть за живое — это ведь не про слёзы, страдания и аристотелевский катарсис, как мне почему-то казалось. Задеть за живое — это найти точки соприкосновения. Те точки, при нажатии на которые маленький молоточек ударяет по запутанной струне мысли, и та выпрямляется. С ней выпрямляется шея, и читатель, до этого хоть смеявшийся, хоть плакавший, хоть никаких эмоций не проявлявший, останавливается и думает что-то вроде: «И правда».
И правда, Евгений Львович. У вас задевать за живое получается очень хорошо. За что большое спасибо. Как и за то, что помогли мне заново влюбиться в книги.
Навсегда ваша преданная читательница,
Полина.
Мария Орлова. Письмо Эдуарду Лимонову
Приветствую вас из 2023 года, Эдуард Вениаминович. Хотела написать Салли Руни, но тренды трендами, а сердцу не прикажешь. Правда, говорить о том, что всем сердцем любишь Лимонова, сейчас диковато. По крайней мере, если ты не исповедуешь радикальные взгляды старика. Я чётко поняла это, когда в тбилисском книжном для русских эмигрантов спросила ваши книжки. Схожее чувство испытала, когда за сущие копейки покупала «Подростка Савенко» и «Укрощение тигра в Париже» у питерской активистки — как же она хотела от вас избавиться! Да, прогрессивная молодёжь не хочет смотреть на мир так, как смотрели вы. И слава богу.
Я люблю вас не за взгляды. В левом уголке моего сердца — бессрочная бронь на вашу прозу. Согласитесь, удачное место: вас всегда тянуло влево и частенько — под блузку девушкам. Простите за пошлость, обычно я не веду себя так. Может, мне хочется быть похожей на тот тип женщин, что всю жизнь сводили вас с ума? До чего же глупо. Позвольте я начну заново.
Эдуард Вениаминович, я впервые полюбила в 28 лет. И с тех пор любовь ассоциируется у меня с моим мужчиной. До встречи же с ним олицетворением слова любовь для меня был Эдичка. То, как вы описали это чувство в своём первом романе, для меня, простой девчонки из Омска, превосходит творения классиков. Не знавшая любви, я вам поверила. И непременно захотела узнать вас поближе.
Дальнейшее знакомство только углубило мою симпатию и подарило десятки упоительных часов. Читая вас, я не только наслаждалась. Частенько злилась, морщилась, в сердцах бросала книгу под кровать и уходила наматывать круги вокруг дома — все средства хороши, когда хочешь абстрагироваться от цинизма, с которым вы описывали насилие и жестокость. Когда остывала, без каких-либо усилий продолжала читать. А как ещё с вашей прозой?
«Зачем же ты, Машка, пишешь это письмо, если знаешь, что я его не получу?» — с прищуром спросите вы. Да затем же, зачем и вы писали свои стихи, будучи подростком. Чтобы выиграть в конкурсе. Только вот субтильному Эди бэйби нужно было немного наличных, чтобы покорить салтовскую зазнобу Светку. Мне же хочется сэкономить на обучении писательскому мастерству. Представляю, с каким лицом вы отреагировали бы на весть про литературные курсы. Впрочем, от старого панка другого ждать и не приходится. А я, пожалуй, поучусь.
С любовью и уважением,
Маша
Елена Ростовская. Письмо Шолом Алейхему
Мир Вам, мой дорогой Друг и Учитель, реб Шолом Алейхем!
Я совершенно и постоянно занята так, шо нет у меня времени ни на что, кроме работы. Вот, выкроила пару минут, шоб написать Вам. Сами понимаете, шо расписывать долго у меня таки времени нет, ведь я совершенно и постоянно занята так, шо нет времени ни на что, кроме работы. Поэтому спрошу Вас коротко и быстро: «Шо вы собираетесь кушать на этот Новый год?» Оно ж ясно, шо из Вашего ответа я сразу все пойму: и как Ваше здоровье — по тому, какую пищу Вы будете кушать в этот праздник, и как у Вас обстоят дела с работой — если продукты подороже, то и доходы Ваши (с Божьей помощью) растут, а значит, все хорошо.
Недавно довелось мне почитать ваши «Пестрые рассказы». Действительно… пестро. Шо я Вам за это могу сказать? И сегодня мало шо у нас изменилось. Та пестрота так пестрит, шо аж в глазах от нее искрит. Вот у Вас там как было: люди хоть и жили в грязи и нищете, но душой оставались чистыми. А сейчас-то грязь с наших местечковых улиц ушла, ушла… Но не исчезла, а осела в душах людей. То взбаламутится вся там, то осядет. И когда эта грязь в душе взбаламучена, так и творят люди поступки грязные, не людские вовсе, готовы жрать друг друга. А как осядет — так глядишь и человека в них видишь. И шо же, дорогой реб Шолом, надо сделать, шоб вычистить, отмыть души людские от той грязи? Какие засовы поставить, шоб человек отдельно и грязь отдельно?
А еще ответьте мне, дорогой реб Шолом, в чем таки правда? Вы видели все. Царизм, капитализм, империализм, демократия. Погромы, тотальное уничтожение, создание еврейского государства. А вот поедет еврей из России в Израиль, и станет он там для всех русским. И замучает его там ностальгия по России. Так в чем же правда? И делать шо?
Ну да ладно, раз уж пишу Вам, так надо ж и за себя рассказать. А шо тут расскажешь? Я таки совершенно и постоянно занята так, шо нету меня времени ни на что, кроме работы. На том прощаюсь с Вами, мой дорогой Друг и Учитель. И не сочтите за труд передать привет всем моим родным и близким, а также знакомым и незнакомым, тем, чьи души, как и Ваша, пусть будут завязаны в узле жизни.
Мария Рыкова. Письмо Рэю Брэдберри
Добрый день, Рэй!
Меня зовут Маша, я из России, и это мое письмо благодарности.
Ты позволишь мне фамильярность — обращаться на «ты»? Мы не так долго прожили в мире вместе, но ты создал для меня целый мир. Знаешь, я долго формулировала это письмо на английском, с учетом совсем других обращений, форм, и грамматики, и методологии игр со словами, а потом поняла — ты меня и на русском поймешь.
Мне бы хотелось писать тебе — молодому и яркому — за то, как много раз, не однажды, ты меня научал дышать. И тебе — такому мудрому, которому я пишу благодарность за «Дзен в искусстве написания книг» — самую тайную и неизвестную в наших краях твою книгу. А еще за спокойствие, которое слышится и звенит.
Не знаю, как так вышло, что моей школе — в библиотеке — мне выдали «Марсианские хроники», но я не помню сейчас ни одной истории из этой книги, зато у меня до сих пор по шее скачут мурашки, когда я вспоминаю рассказ «И были они смуглые и золотоглазые». Ты знаешь, я немного опасаюсь снова его читать — боюсь упустить то самое детское, яркое, четкое понимание, что по кругу в жизни идет и повторяется все.
Я знаю, что читала ночами в ванной «451 градус по Фаренгейту», пока родители не выгоняли двенадцатилетнюю девчонку-меня спать, не помню ни слова из этой книги того прочтения, но знаю, почему я снова и снова к ней возвращалась.
Потому что в шестнадцать мне в руки попалось «Вино». «Вино из одуванчиков», то самое, терпкое, хлесткое, такое непривычно-уютное и так внезапно родное, такой удивительный общественный Иллинойс. Мы читали его с любовью всей моей жизни — таким же вихрастым, солнечным и серьезным юным мальчишкой, который кричал мне твоими словами «старые билеты — обман», а я тогда крепко-крепко за эти билеты держалась. Очень люблю эту девчонку, которую мне в этом подарил ты — она тогда и не знала даже, как много накопит билетов, но именно тогда научилась видеть сегодня. А еще она училась готовить, вспоминая бабушку Дугласа и до сих пор мечтает однажды поставить бочку для дождевого сбора и прятать в сарай вино.
А потом я выросла и будто бы все самое главное позабыла — а этим летом снова нашла. «Дзен в искусстве написания книг» ждал меня на стеллаже в офисе друга. И как было именно в тот день его не украсть! И знаешь, что самое для меня в этой книге отчаянно-важное? 1000 слов в день и твоя иллюстрация про душевный покой.
Ты знаешь, именно за этой книгой я поняла, что я тоже из этих. Из тех, кто сходит с ума без этой тысячи слов, кого разрывает реальность, призванных самим реальность собой разрывать. И вот сегодня эта тысяча пишется для тебя. Доза мышьяка, поднятая за твое имя.
У меня кончилось право добавлять буквы в текст: говорят, 3000 символов — это все, что сейчас доходит. Я не успела столько тебе рассказать, но это значит, так надо здесь и сейчас. Ты хорошо меня (и таких, как я) научил — теперь все мы знаем, что делать. А куда это приведет, знать уж не нам. Спасибо!
С благодарностью и почтением, Маша, Москва и немножечко все еще Иллинойс.
Наталья Чечулина. Письмо Алексею Иванову
Для чего пишут письма? В наши дни — как правило, имейлы. Что-то попросить? Рассказать о себе? Моя цель чуть менее популярная, но банальная — поблагодарить.
Поблагодарить за удовольствие читать и слушать, за лёгкость читать и слушать. Лёгкость, которая даётся огромным трудом. Сужу по себе.
Мы часто судим людей по себе. Это настолько привычно и естественно, что об обратном надо напоминать специально. «Ты не репрезентативен», — пишут на футболках новичков-исследователей и продуктологов в «Яндекс», напоминают. Моя футболка много лет назад перешла сначала в спальный комплект, а потом была назначена в половые тряпки. Теперь я снова сужу по себе. Мне больно не получать отклика, поддержки своей работы, мне это кажется неправильным. Поэтому я и думаю: а может, и Вам нужно.
1997 год. Ещё не написан «Ёбург», а я в этом городе живу. Только-только закончила школу, родила дочь — «загубила себе жизнь». Беллу Немыкину убили на соседней улице, её дочери шесть месяцев — моей шесть недель. Жизнь, о которой было стыдно рассказывать — обыденная, беспросветная. Жизнь, о которой оказалось интересно читать спустя семнадцать лет. Странно, но приятно. Перечитывала. Дарила друзьями. Смотрите, через что мы прошли! И я тоже выжила. Читайте: наше время — история!
2023 год. Я впервые во Владивостоке. Душно, и вся приморская влага у меня в волосах, на футболке, течёт по ногам. До гостиницы час тридцать пешком или двадцать минут на общественном. Конечно, пойду пешком — кто-то написал донос на капитана Нерехтина, и я не могу, не хочу отпустить книгу «Бронепароходы». Мне самой надо писать, но не получается остановиться слушать. Где Пермь, Сарапул, Уфа, Самара, и где Владивосток? А для меня теперь связаны. И как когда-то в «Война и мир», я больше хочу про мир, но уже не пропускаю про войну, я уже ничего не пропускаю.
Университетская набережная на острове Русский в августе — студенческий и семейный пляж. Жарко, плюс двадцать шесть. Можно искупаться, но жалко терять время — Ивану Диодорычу, Алёшке, Хамзату Мамедову, Кате, Стешке тоже жарко — корабль горит, а команда заперта в кубрике. И я хожу босиком по воде вдоль компаний студентов, песочной крепости, мужчин с удочками, любуюсь морем, университетом и набережной. Той самой, на острове Русский, где выжила команда «Лёвшина».
Я записываю некоторые фразы и предложения себе в заметки. Работает точно психотерапия, хотя та лишь сбрасывает до базовых настроек, а эта ещё и наполняет, раскрывает глаза, делает их несоразмерно большими, как у нарисованных моей младшей дочерью людей:
«Катя не рыдала – она глухо молчала»,
«Пространство вокруг раздвигалось, словно весь мир делал огромный вдох»,
«Птицы возвращались, значит, было зачем».
Для чего мы пишем письма? Для чего я пишу это письмо?
Конечно, я пишу и для себя тоже. Чувство благодарности — одно из немногих, которое нелепо держать в себе, им важно поделиться. И тогда приходит ощущение, что всё сделано правильно.
Пишите! Я Вас читаю.
Мария Шушпанова. Оксане Васякиной
Это был апрель двадцать первого. Мое тело тяжелело от таблеток, и я еще не знала, что эта тяжесть останется во мне навсегда. Я почти все время спала. Ходила по общежитию в нарукавниках. Отстирывала кровь с наволочек и футболок. Разочарованная в своих знаниях и своем письме, я видела в себе перехваленного ребенка, запертого в горящей колеснице.
К. С. подарил мне на годовщину разные книжки. Нож не слушался моей руки, когда я снимала с обложек пленку: я побаивалась всего, что нельзя купить в «Читай-городе», мне казалось, что такая литература не примет в свой английский клуб кого-то вроде меня. Но я должна их прочесть, чтобы хоть немного стать похожей на ту, какой ты хочешь меня видеть. Так я думала.
В то время мы с К. С. встречались только по выходным, раз в две недели. Я приезжала к нему в пятницу или субботу вечером; весь следующий день мы читали — каждый свое. Так я открыла «Рану».
Лучшая книга — это та, что говорит словами, которые ты не смог подобрать сам. По-моему, это цитата Моэма — разумеется, очень неточная.
Я вскакиваю с кровати и вскрикиваю: «Это мое! Мое!». От моего прыжка страницы кружатся, белеют, как само солнце, и буквы становятся четче.
В дни, когда со мной перестали разговаривать соседки, когда я забыла, как говорить по-французски и по-русски, когда я проглотила всю свою аптечку, заедая ее конфетами «Счастье» —
— я познакомилась с человеком, который точно знал, что я чувствую и где у меня болит. И это были Вы.
Мы родились в разных семьях, в четырех тысячах километрах и двенадцати годах друг от друга. Но я узнавала в Вашей матери свою мать, в Вашем городе — свою родину, в Ваших текстах — свою болезнь. Я думаю иногда осторожно, что где-то и когда-то мы могли быть сестрами.
Пусть у меня больше нет той постели, где я впервые прочитала «Рану», нет той комнаты, где я стала учиться писать заново — я знаю, что у меня все еще есть ваши книги. Когда мне пришел экземпляр «Розы» с автографом, я была по-настоящему счастлива: я как будто вернулась в квартиру в провинции, где собираются уставшие женщины и долго-долго курят на балконе. Вернулась домой.
Вы помогли мне стать тем человеком, которым я могу гордиться.
Без Вас не было бы моих текстов. А я их очень люблю.
И за это я хочу сказать Вам спасибо.