Все в деревне очень удивились, когда узнали, что у одинокого пастуха Игнатаса появился в доме мальчик. Одни говорили что дальний родственник, другие — что сироту из соседней деревни усыновил, да только сам Игнатас ни словом об этом не обмолвился, так и стали мальчика называть — Линас, подпасок Игнатаса Пушкевичайте.
Дом их стоял у самого леса на отшибе, окруженный сизыми елями и соснами-великанами. Пастух Игнатас жил один, два года назад умерла его жена, и с тех пор он со всем хозяйством сам управлялся. Но, видимо, совсем тяжело стало, а мальчик в будущем вырастет опорой в хозяйстве.
Кто-то даже говаривал, что Игнатас колдовством занимается, языческим богам поклоняется, оттого в костел по воскресным дням не ходит.
Злым языкам лишь бы посудачить. Мой отец никогда сплетен не слушал и мне велел к старику с уважением относиться.
Линасу, как и мне, шел тринадцатый год. Только выглядел он каким-то совсем маленьким. Со светлыми, как выжженная пшеница, волосами и в серой длинной рубахе, которая доходила ему до колен, он был больше похож на девочку. «Ну глянь, — болтали соседи, — бледный, как князек, и как такой задохлик с работой справляется?» А Линас пас своих коз и не замечал никого вокруг.
Ребята приняли Линаса как-то вяло, да и сам он, казалось, не проявлял живого интереса к забавам, которые были так по душе любому деревенскому мальчишке. Ни рыбу ловить, ни самодельные дротики из птичьих перьев кидать ему не нравилось. Даже в наш любимый «Чижас» играл с неохотой: бегал медленно, быстро выдыхался и начинал кашлять, как моя тетка, которая бронхами страдала.
Сядет на землю, обхватит своими тонкими руками острые колени и смотрит перед собой неподвижным взором, будто увидел что в воздухе. Такой чудной он был.
Как-то раз возвращался я из леса с охапкой ракитника, бабушка моя из него настойки целебные делала, да все думал: «Скоро ли ужин, затопили уже печь или еще нет?»
Пока мечтал о картофельных блинах, дошел до пригорка с развесистым дубом, где мы с приятелями часто собиралась: тут мы жгли костры, рассказывали небылицы, строгали себе палки для удочек и просто балбесничали, пока чья-нибудь скотина паслась неподалеку.
Слышу вдруг, кричит кто-то. Подошел и вижу: под ивой Линас лежит, согнувшись в три погибели, ладони к лицу прижал и тихо стонет, а над ним, словно сам черт, в темном картузе Юргис стоит, сын Даункитаса, злющий-презлющий, и палкой на него замахивается.
— Юргис, ты что делаешь?! — закричал я. — Прекрати!
— Отстань, Йозас. — Он повернул ко мне перекошенное от злобы лицо. — Этот моему барану ногу подбил, что я теперь отцу скажу?
Что же делать?
Я положил ракиту на землю и несмело приблизился. Юргису хоть и тринадцать всего исполнилось, но уже здоровенный детина был: ручищи как лапы медвежьи да голова словно тыква, что в огороде нашем растет; как только такое чудо-юдо получилось!
— С чего ты взял, что это он? Да перестань палкой своей размахивать, в конце-то концов! — рассердился я.
— Отхватишь и ты у меня, если не уберешься! — Юргис грозно двинулся в мою сторону.
Уж не знаю, чем бы дело кончилось, если бы откуда ни возьмись не появились другие мальчишки. И хоть Линас никому особо не был симпатичен, рассудили, что негоже на слабого нападать, да еще с палкой, и застыдили Юргиса. Затем походили, поплевались и разошлись кто куда, а вместе с ними и Юргис, которому так и не удалось выместить злость за барана на хилом Линасе.
— Не обращай внимания на этого злыдня, — утешал я мальчика, помогая отряхивать землю и ползающих муравьев с его рубашки. — Он скотину сам свою изводит: огреет по спине несчастное животное да пинка может дать. Сам наверняка и подбил барану ногу.
Линас лишь молча потирал плечо да глядел себе под ноги.
— Сильно болит? — спросил я
— Средне, — наконец выдавил мальчик и вдруг посмотрел на меня такими ясными, полными благодарности глазами, каких прежде я у него не замечал. Немного смутившись, я предложил:
— Пошли, у моей бабуни есть настойка от любых ссадин.
Так неожиданно стали мы всюду таскаться вдвоем. Вдалеке от огородов и посевов мирно пощипывали травку мои овцы, рядом разлеглись козы Линаса, а мы тем временем валялись где-нибудь в теньке и беседовали обо всем, что на ум лезло… Голос у Линаса был тихим и вкрадчивым, как у нашего Пастора. Только мальчик про себя не особо охотно рассказывал: уж сколько раз расспрашивал его про Игнатаса — молчит. И на вопрос, где вырос, тоже отвечал уклончиво.
Линас подарил мне свой янтарик на нитке. Сказал: «На удачу». Я не особо верил в талисманы, но камушек спрятал.
Настроение моего нового приятеля менялось так часто, что это меня смущало. Он то становился мечтательным, с жаром говорил, как хочет увидеть море, поехать в Вильнюс на ярмарку и обязательно взять и меня тоже, как и положено другу; то вдруг замолкал и смотрел своими печальными серыми глазами прямо перед собой — ни слова тогда нельзя было из него выбить. Я тоже притихал, а сам украдкой посматривал на товарища и гадал: о чем же он все думает?
Лето стояло в самом разгаре. Наша деревня Мочюнай потонула в зелени: с пригорка, где мы резвились, были видны цветущие палисадники, луга, лес и быстрая речка Мяркис, которая по берегу вся обросла рогозом и желтыми кубышками. Начались тяжелые работы: взрослые уходили на весь день в поле, косили траву, убирали лен. Мы же, подпаски, с утра до вечера только и видели коровьи хвосты да козьи рога, хоть порой и собирали грибы, ягоды и травы. Наши руки стали медными от палящего солнца; гнус так донимал нашу скотину, что приходилось разводить костры, если пасти случалось в низине.
— Завтра Йонинес, — пропел довольный Кястас, собирая валежник, — говорят, можно увидеть самого черта.
— То-то наш пастор обрадуется, — захохотала Расуте, синеглазая дочка портного. — Эй, Йозес, а ты с Линасом будешь через костер прыгать? — поддразнила она меня.
— Помолчи, сорока, не то сам Вяльнас твой венок утащит, вот и жених тебе будет, — не растерялся я.
Мы с ребятами прятались от зноя в лесу. Девчонки оживленно галдели, обсуждая, как в Йонинес кидают венки в воду и затем гадают на женихов. Даже медведь-Юргис с интересом слушал байки ребят. Все мечтали о празднике, а не пасти с утра до ночи скотину. Только Линас сидел хмурый в сторонке и часто заходился кашлем. Так и не получилось у него завести дружбу с остальными.
На следующее утро отец послал меня отнести Игнатасу бутыль с настойкой: Линаса опять кашель изводил. Досадуя, что даже не успел ухватить краюху хлеба, я побежал к пастуху.
Иду по пыльной дороге, насвистываю, и тут заметил Алюкаса — тот шел с удочками наперевес. Веселый, румяный, он помахал мне:
— Айда сегодня на речку, жара лютая!
Я давно истосковался по привычным забавам с друзьями. Линас не любил много двигаться, а если случится, что его козы в овсы вдруг заберутся и бежать за ними придется, то приходит разгоряченный, уставший и раздражительный.
А как давно я не ловил ужей в зеленой чаще! Но как же мне быть, я уже пообещал Линасу почитать ему книгу про мореходов, пока тот болеет.
— Вообще, — разочарованно потянул вдруг Алюкас, — был ты друг, как и полагается, но что-то слишком этот задохлик стал тобой помыкать.
Меня его слова тогда как кнутом стеганули.
Я отдал лекарства Игнатасу и, не глядя в глаза Линасу, произнес:
— Отец велел в поле помочь, не получится у нас сегодня почитать.
Сказанного не воротишь, да и до чего приятно в такой знойный день окунуться в студеную воду. Стоишь босыми ногами в иле и видишь, как стайка рыб мимо проплывает. Только отчего-то на сердце так тяжело! Думал: «Вот завтра пойду, нарву вишен и понесу Линасу. А книг мы еще перечитать успеем много, все лето впереди». Да только все равно меня совесть жгла, даже студеная вода не помогала.
Так и пролетел день, я наловил много щук и окуней, потащил их бережно домой. Расуте торжественно водрузила мне на голову венок из водяных лилий, словно посвятила в рыцари. Нужно в следующий раз все-таки взять Линаса с собой, пусть мальчишки фыркают сколько хотят. С такими мыслями я приближался к своему дому и вдруг обомлел. Под вишней, опершись о ствол, стоял Линас и как обычно глядел перед собой. Казалось, он стал еще бледнее и тоньше. Я почувствовал, как мои уши и лицо обожгло, точно жаром из нашей печи.
— Дядя велел посуду тебе вернуть, — тихо произнес он. Его взгляд задержался на моей удочке.
Слов у меня не нашлось. Я тогда готов был сквозь землю провалиться, к самому черту, лишь бы не видеть, как Линас на меня смотрит.
Не то оттого, что стыда никогда такого не испытывал, или потому, что меня, как преступника, с этой удочкой застали, только я вдруг страшно разозлился.
— Что ты за мной таскаешься? — задыхаясь от гнева и беспомощности, прошипел я.
Он изумленно попятился.
— Убирайся! — вдруг заорал я. — Убирайся отсюда! — Я в ярости затряс головой, и венок из кувшинок слетел.
Он повернулся и ни слова не говоря зашагал прочь. Несколько пескариков бултыхнулось в моем ведре.
Уж не знаю, сколько времени прошло с тех пор — три недели, а может, и месяц, но Линаса я почти не видел.
Как бы помириться? Что, если Линас никогда больше не захочет со мной дружить?
Мысли у меня бродили нехорошие, но, как и бывает у любого занятого человека, тоска все больше затихала, гонимая трудом. Тем более что работы стало еще больше в конце лета. Лишь изредка я замечал, как мелькает средь зарослей ракитника серая рубаха бывшего товарища. Но подходить я, конечно, трусил. Так и валандался со своими овцами.
Однажды вернулся с базара, где продавал деревянные клумпы, зашел в дом — вижу, отец мой стоит и глаза платком вытирает, наверное, от дыма. Я поздоровался и стал вынимать и класть вырученные деньги на стол, а у самого пальцы трясутся, монета упала вдруг и покатилась по полу. Я было бросился за ней, но тут отец жестом меня остановил.
— Никуда не денется, не суетись, — а затем, помолчав, добавил: — нынче утром умер Линас, пастушок Игнатаса.
Осень ворвалась так стремительно в нашу деревню, что никто из жителей будто не ожидал, что это случится. Уже неделю как дождь нещадно заливал наши огороды и крыши. Дорога раскисла от грязи, даже в клумпах не пройдешь — утонешь.
Половина моих приятелей разъехались в города — учиться в техникумы. Только я остался и еще несколько ребят. Я работал не покладая рук, урожай выдался обильным. А по субботам ездил на базар продавать деревянные башмаки. Лето кончилось, такое ласковое и теплое, а вместе с ним и наши детские забавы. Больше никогда я не ловил ужей в зеленой пуще, не стрелял по яблокам из рогатки, не бегал босиком по лугу. Может, в следующем году я тоже поступлю в училище, а пока еще принадлежу своей деревне, этим рябинам и кривым сгорбленным березам.
А янтарик Линаса до сих пор лежит у меня холодным камушком на сердце, напоминая о моей лжи, беззаботных деньках в зеленых лугах и будто бесконечных желтых полях.