Наутро в Москве стало морозно: всю ночь шел снег. Созвездия тюльпанов расцвели на импровизированных прилавках — восьмое число, март. Вообще-то, Москва еще спит: выходной день. Спят мои милые тетушки — обе двоюродные, тем вечером принимавшие меня в гостях. Спит в тетушкином серванте альбом с потревоженными вчера фотографиями. Не спит только одна: она у меня в руках, на ней — мой отец, он с гитарой, взгляд уверенный, как и положено двадцатилетнему. Дергаю молнию на рюкзаке, захлопываю дверь и спускаюсь к выходу. Этот отель мне давно знаком, он часто принимает меня в командировках, но на этот раз я приехал не работать. Девочка на стойке администратора улыбается, я машу рукой и забываю ее лицо. Дверь крутится, таксист сияет, автомобиль идеально чист, следующая остановка — Ленинградский вокзал. Домой.
…Замок мягко щелкнул, круглая ручка повернулась, и Макс швырнул школьную сумку в сторону своей комнаты. Дома было тихо и пусто. Макс и мама жили вдвоем — уже больше десяти лет назад мама и отец развелись, у отца другая семья. С отцом они встречались коротко, раз в полгода, когда тот, моряк, возвращался из долгого рейса. Макс ждал подарков, но отцовские беседы казались слишком нравоучительными. Сын прятался за маской вежливости, хотя возразить было нечего, по-честному говоря. «Ты вот музыкальную школу тянул-тянул, да и бросил. Стал ходить на футбол — и тоже несерьезно. Взялся учиться в радиокружке — и тоже приходится заставлять», — говорил мягким голосом отец, и от стыда хотелось сбежать. Или хотя бы защищаться! Этот бородатый человек, о котором мама и бабушка говорят не то с осуждением, не то с сожалением, и называют «Сергей» — словно бы само это имя — воплощенное осуждение и сожаление — кто он такой, чтобы его нечастые появления могли изменить привычную картину мира? Он добрый — да, он дарит интересные вещи, но что ему надо взамен?
Поезд мягко тронулся. Сосед достал бутерброд. С рыбой. Отец когда-то ловил рыбу в Анголе и прислал два письма — «с промысла», как тогда говорилось. Бисерным почерком перечислял скудные новости из однообразной жизни моряка. Тогда письма вызвали удивление: никогда он не писал мне, и вот вдруг сразу два. Мне тогда шестнадцать было, что ли, совсем другие вещи интересовали — курить, свобода неограниченная, гитары и джинсы. Тетушка вчера говорила — отец свою вторую жену нашел во время плавания, она работала на его судне в лаборатории.
…Старый плед в маминой комнате вдруг оказался не на месте: обычно свернутый в углу дивана, он теперь расстелился по всей диванной спине, оранжевой шкурой на зеленом. Мама между тем никогда так не делала при Максе, так что тут была загадка, и такое уже не в первый раз. Совпадало лишь одно: неизменно выяснялось, что в эти дни отец был на берегу и заходил. Но почему он приходил, пока Макса нет дома? А зачем тогда?
У них с мамой был разговор, уже когда отца уже не было в живых. Удивительная загадка оранжевого пледа была разгадана: мама и отец встречались. Оба они уже создали свои независимые миры и новые семьи, и у отца уже родился сын в новой семье, но они продолжали соприкасаться, украдкой, будучи взрослыми, положительными, ответственными, скованными по рукам и ногам людьми.
Станция Тверь. Кресла в «Сапсане» хороши — обнимают и убаюкивают, как в автомобиле. У отца была «девятка», похожая на вишневую рыбу. Внутри пахло настоящим, взрослым. Бензин, отцовский одеколон, курево. Отец крутил руль, скучно играл джаз, было во всем этом что-то неразборчивое и важное. Сколько раз вспоминал я эти моменты — вот бы догадаться и спросить отца, заговорить с ним о своем, пусть бы рассказал мне все, что захотелось, уж я бы слушал, слушал, впитывал. Но нет же. Мчались и трепались о пустяках.
…Сигареты продавались пачками и поштучно, и каждая была уникальна: ароматная, размеченная по белой части бледными полосами, а по желтому фильтру — крапинками, с четко выписанным мистическим названием: «Стюардесса», «Родопи». Иметь при себе собственные сигареты было роскошью. Студентом Макс был безденежным, поэтому курили одну на двоих или троих, жадно смотрели на обладателей целой картонной пачки. Отец курил, как взрослый, как моряк, и имел полное право судить Макса, как несмышленого: и вредно это, и денег стоит, но уж никак не тех, что выданы мамой на обед. Они мотались по отцовским делам, он сам позвал с собой за компанию. А когда у отца закончились сигареты, они завернули к рынку, где в линейку выстроились бабушки, торгующие нехитрым: и сигаретами тоже. Отец остановился перед столбиками коричневых пачек, разложенных на газете. «Одну». Повернул голову к сыну: «Ты куришь?» Неожиданный вопрос не позволил собраться с мыслями и выдать самый безопасный ответ. «Да». Взгляд отца чуть застывает, «Негодяй, — улыбается он: — Тогда две».
Следующая станция — Вышний Волочек. Когда-то я пугался отцовских бесед — отец умел говорить так, что ты невольно становился взрослым рядом с ним. Потом оказалось, что взрослым быть заманчиво — например, у нас с отцом могут быть свои секреты. Затем отца не стало, а секретов, наоборот, прибавилось — сложных секретов, атрибутов беспокойной души. С мамой делиться таким было нельзя — волновалась бы, переживала. Для хранения секретов выбирались личности из мира больших людей: бессмертный поэт, известный музыкант. С ними не надо было вести диалог — достаточно было мысленно обращаться к ним. У каждого из них были отцовские черты, словно сам отец мой поджидал меня в разных образах, чтобы поговорить и выслушать. Все эти образы блекли со временем, и однажды окончательно истончились черты поэта и растаял облик музыканта. Не исчез только отец. Он неизменно появлялся, когда дело требовало настоящего, безотлагательного мужского разговора. И абсолютного доверия, как самому себе.
…Они вместе шли по больничному двору, отец — в халате. Больница была недалеко от университета, где Макс проводил дни, но забежал в больницу, когда мама попросила: «Максим, зайди к отцу, он хотел бы повидаться с тобой». Что такое «рак», Макс не понимал, а отец выглядел так обычно, и об обычном же и говорили — отец расспрашивал, Макс рассказывал, в мире ничего не менялось. Через два месяца мама сказала вечером: «Вчера я съездила к Сергею и попрощалась». А спустя полгода пришел безутешный ноябрь, глина на могиле осыпалась и пронзительная скрипка вязла в сыром воздухе. Макс стоял там вместе со всеми, а отца здесь уже не было.
Поднялся с места сосед, потянул сумку с верхней полки. В вагоне зашумели. Петербург, конечная. Вдалеке осталась Москва, где еще живы люди, помнящие отца. На краю вселенной — Калининград, портовый город, отцовская юность, друзья, пластинки, мама — тоненькая девочка, играющая Шопена, негромкий голос, Балтийское море, концерты Высоцкого, старая «девятка», паспорт моряка, надпись на надгробии. Я теперь много знаю об отце и продолжаю его узнавать. Я нахожу отца среди воспоминаний, он обращается ко мне со старых фотографий, и слова его слышны в тихом тетушкином голосе. Но с еще большей заботой я храню память о наших встречах. И я теперь понимаю, что в тех нечастых разговорах он обращался не просто ко мне, шестнадцатилетнему, тогдашнему, незрелому. Он говорил со мной, как с тем, кому предстоит вырасти и приблизиться к нему. Говорил словами, в которых я находил заботу и помощь и в свои тридцать, и в сорок, и сейчас, когда через два года мне станет столько же, сколько и отцу, когда он закончил жить на земле. Уже нет на свете моей мамы, и там, где они сейчас, теперь снова они могут разговаривать друг с другом. Я думаю, обязательно говорят и обо мне. Идут по узкой калининградской улочке между каштанов и беседуют. Поравнялись со мной, и вот уже мы шагаем вместе. Моя мудрая мама незаметно отстает от отцовского бодрого шага, чтобы мы на минутку остались друг с другом. Отец смотрит на меня и улыбается вопросительно. И я отвечаю. Я говорю: «Папа, я слышу, я тебя понимаю. Спасибо, папа».