Мне нравится ночь. С ней поступают новости, слухи и пациенты. А это на нашем предприятии единственное развлечение. Я лежу здесь пару вечностей в год: тромб не дает оперировать, а почки, как на праздники, водят внутри свои огненные хороводы. Каждый вечер после захода люминесцентных солнц волочу ноги в дальнюю коморку, где на боевом посту дежурят старые кресла-коляски. Сажусь в крайнюю правую, будто это хороший знак, и качусь до лифта, оставляя за спиной ровные ряды сонных палат. Два этажа вниз, по коридору до хвоста и в самую пасть приемного покоя.
Здесь сижу тихо. Не дышу, не двигаюсь. Рассматриваю каждое действие как в театре. Мимо провозят героев с разрисованными болью лицами. Я тоже таким бываю, когда почки зачинают свои ведьмины пляски. Потом приходит Зоя Петровна, заведующая нашим отделением, за ней молчаливые медсестры волокут целую столешницу препаратов. Зоя Петровна меня спасает. Укладывает мощными морщинистыми руками мою тяжелую голову, колет сразу два укола, гонит горькую воду по венам и укрывает колючим синим пледом. Движения рук, поворот головы — все в ней успокаивает, лечит. Смотрю на нее и засыпаю. Сплю беспробудно до самого утра и возрождаюсь, как феникс. Открываю глаза, а Павел Евгеньевич уже поджидает. Задирает свой главврачебный подбородок: «Опять на сквозняке сидели! Опять таблетки пропустили! Опять! Опять! Опять!».
И вот сижу ночью в первом ряду, провожая глазами кушетки, коляски и тех, кто может идти сам. Тенью встречаю гостей, как призрак отца Гамлета, пока кто из врачей не моргнет мне, мол, достаточно тебе тут, катись в палату. Недавно привезли старика, с рецидивом вернулся мой товарищ Юрка, а потом приехала девушка.
Знакомая кушетка проскрипела мимо. Халаты и шапочки сбежались в круг, и за ними мелькнули пятнистые колготки прибывшей. Пока я выкручивал шею, пытаясь рассмотреть хоть что-то, белые спины поставили заслон, спрятав за ним все происходящее. По привычке я развернулся к скамейкам. В этот раз на традиционно пустых сиденьях лежал белый пуховик. Всего в паре шагов от меня. Его караулила упитанная рыжая сумка. Она стояла на самом краю, разинув рот, и будто звала меня. Это был шанс узнать о новенькой. Найти что-то, потрогать!
Я поставил руки на колеса, но заволновался: вдруг увидят. Я ж не вор какой. А если там интересное что? А если там сигареты? Я подался вперед и тут же понял, что застрял. В стул на колесах я еле влез и теперь не мог пошевелиться. Схватился за потертую резину и со всей силы закрутил колеса. Трон мой разогнался и ударил без того хлипкую скамейку. Сумка потеряла равновесие и распласталась на полу, растеряв все свое содержимое. Свалилась так громко, что от страха я на миг перестал дышать. Но белые халаты все еще были заняты.
На протертом кафеле лежала зубастая расческа с деревянной ручкой, клубничная жвачка, блокнот с красными человечками и пачка «Мальборо». Я попытался подвинуться ближе. Я не знал, чего мне в тот момент хотелось больше: схватить сигареты или стянуть блокнот. Вдруг это девичий дневник с мыслями об ухажерах. Плохо это, но интересно. Курить мне все же хотелось больше. Даже внутри все сжималось, как зимой 1980-го, когда я попробовал свою первую «Яву». Я потянулся к полу, но колеса давили по бокам. Зараза. Извиваясь, как пиявка, наконец вытащил тело из тисков. Мне нужна эта сигарета.
Прикусив губу, я согнулся в крючок и зажал «Мальборо» ладонями. Схватил, выпрямился и потащил ко рту, как бездомный — корку черного хлеба. Пачка пахла. Как же она пахла. Молодостью, радостью и грешностью. Большим пальцем я сдвинул верхушку и приготовился вонзить в сигарету зубы, но вместо сладкой затяжки вдохнул разочарование. В холл вошла Зоя Петровна. Увидев меня, она схватилась за седую макушку.
— Нехорошо, Печенегин, по чужим сумкам лазить, — сказала докторша, и ее взгляд влетел в меня, как камень.
— Да оно само брякнулась. Я поднять хотел, — нервно ответил я.
— Благородный мой, а вы что вообще в приемном покое делаете? — спросила заведующая и разом сгребла распластавшиеся предметы обратно в сумку.
— Да… я вас искал, Зой Петровна. — Я ляпнул первое, что пришло в голову.
— Не надо меня искать, Печенегин. Я вас сама все время нахожу, то вы ночью по больнице бродите, то в сумках чужих лазите, то коляску опять взяли. Вы же ходите, Печенегин!
— Да я от боли взял, чтоб не мучиться… Проехал вот, не разгибался.
— А мы вам тут не проезжая часть! Проехал! У вас один маршрут — унитаз, укол! А вы в приемном покое крутитесь! — Она повысила голос и выхватила из моих горячих рук пропотевшую пачку.
— Да я ж не специально, вот заметил, тут все. И молодую такую привезли, бедную. Сколько ей?
— Девятнадцать, — бросила она и тут же будто очнулась: — Вот оно что! Вам вообще какое дело? Давайте о своем здоровье думать. До прогресса еле дотянули.
— Да куда мне думать, Зой Петровна, как скрутит, не шевельнешься. Но я курить бросил! Ради вас бросил! А она вот курит, бедная. Вы ей скажите то же, что мне сказали.
— Да что вы привязались к ней, это, может, не ее вещи, разглядели уж в сумке сигареты! Ну-ка, давайте, руки в ноги и назад. А вообще, слезайте с кресла, — резко оборвала она.
— Ой, не надо, Зой Петровна, ой больно сделаете! — Я завизжал, как бабкин теленок, и схватил ее руки большими ладонями.
— Печенегин. Возвращайтесь в палату. Завтра придет Павел Евгеньевич, и вас переведут. — Докторша отстранилась, и я вдруг заметил, что сумка как родная висит у нее на плече.
— Куда переведут? — разочарованно спросил я.
— Куда вам давно пора. — Она прижала сумку, схватила пуховик и пошла к двери, что вела к курилке.
По пути Зоя Петровна окликнула Аллочку. Тощая девица выскочила из кабинета и укатила меня обратно в отделение, навсегда захлопнув за нами тяжелые двери. Я так и не узнал ничего о девушке в пестрых колготках.
В 11 утра меня выписали.