Анна той зимой всё реже стала покидать пространство не только квартиры, где её согласилась приютить сердобольная подруга, но и своей комнаты, которая в свою бытность до Анны была причудливой смесью библиотеки, кладовки и гостиной. Возможно, поэтому внезапно возникший тут разложенный диван и вешалка с одеждой не контрастировали ни с пыльными книжными полками, ни с по-жирафьи изогнутым пылесосом в углу, ни с деревянным кофейным столиком цвета чая, разбавленного молоком.
Объяснения затворничеству Анны было два. Во-первых, у неё почти не было денег, чтобы куда-то ходить, а бесцельно гулять по промозглому, будто бы вечно готовому расплакаться городу она не хотела, чтобы сохранить хоть крупицы оптимизма и без психологических потерь дожить до весны. Во-вторых, она боялась. Страх этот был и страхом смерти, и страхом жизни одновременно. Её заболевание регулярно напоминало, что каждый день может быть последним, но это не побуждало её путешествовать, безумствовать или знакомиться с людьми. Вместо этого она часами вязала бесчисленные пледы и свитера под убаюкивающий звук подкастов и сериалов.
Анне было немного совестно за то, как она подселилась к подруге, поэтому она всеми силами старалась слиться с интерьером отведённой ей комнаты, задрапировать себя пледами и подушками, стать бесшумным продолжением своего дневника. Она приехала погостить на пару недель, а потом найти своё жилье, но время шло, а средств от подработки хватало в обрез, чтобы отдавать долги и покупать себе еду и пряжу. Она понимала, что её подругу Варю в первые месяцы тяготило такое соседство, но потом с удивлением стала замечать, что оно будто бы стало важным для них обеих.
Варя была сокрушительно, безнадёжно влюблена. Эта любовь цементным катком прошлась по её жизни, оставив после себя клубок мыслей, в котором невозможно уже было распутать, где заканчивается её реальность и начинается его. Она цеплялась за его реальность, потому что в ней он был хорошим человеком, который просто пока по объективным причинам не может быть с ней, но её реальность, не выдерживая долгого сжатия, приходила к ней во сне. Каждую ночь в четыре утра она просыпалась с ощущением, что тонет, и резко приподнималась на локте, чтобы шумно отдышаться, а потом шла на кухню выпить воды и неизменно встречала там Анну. Никто из них не пытался завести светскую беседу или расспрашивать о сложном. Они просто молча сидели там без света под звук закипающего чайника, смотрели на один горящий фонарь за окном и этого единения было достаточно, чтобы унять тревогу.
За неделю до сочельника Анна все же позволила Варе уговорить себя пойти на рождественский рынок. Они еще издалека стали различать звуки толпы, которые, как волны, то свирепо накатывали и взрывались нетрезвым гоготом, то отступали и шуршали неразборчивым шепотом. Быстро выпив приторно-сладкий глинтвейн и положив в карман брецель с крупными кусками соли, Анна вцепилась в локоть, скрытый под ирисовым пальто подруги и взглянула на неё глазами, полными ужаса и растерянности, призывая как можно скорее выбраться из этого хаотичного места.
Домой шли пешком. Варя смотрела на семьи с детьми и собаками, которые так же, как они, возвращались домой с рождественского рынка, и пыталась представить себе свою будущую семью, но картинка рассыпалась, потому что объект её любви постоянно растворялся, уходил, исчезал из статичной фотокарточки, оставляя её одну с детьми и собаками. Анна тоже смотрела на семьи с детьми и думала о своей матери. Они обе отчаянно хотели нежности, но смертельно боялись быть отвергнутыми, поэтому изолировали себя на всякий случай от всех, даже друг от друга. Она улыбнулась, подумав о том, как всю жизнь не хотела быть похожей на маму, но, конечно же, именно такой и оказалась.
Уже подходя к их квартире, Анна вдруг заметила, что около другого дома на их улице будто бы организовали еще один рождественский рынок: скучная бежевая пятиэтажка утопала в мигающем неоново-красном и неоново-синем, а из двух окон прерывисто показывалось пламя, превращая здание в модный ночной клуб. Анна достала припасённый брецель, отломила половину и дала её подруге. Они издалека смотрели на мерцающую суету, неспешно откусывали соленые куски хлеба и впервые за долгое время им было странно хорошо в эту минуту.