Порывы ветра разбиваются о стенки хлипкой палатки. Я чувствую, как ее слегка отрывает от земли. Укутавшись в тонкий летний спальник, я не отрываю глаз от своей подруги Аньки в форме такого же кокона. Она освещает фонариком строки книги «Несвятые святые» (диву даюсь, как такая книга попала к нам в руки) и пытается перекричать ветер и раскаты грома. То ли чтобы я расслышала все законы божьи, то ли чтобы отвлечь себя от этого экзистенциализма. «Все на нашей земле — простое и сложное, маленькие человеческие проблемы и нахождение великого пути к Богу, — все разрешается лишь загадочным, непостижимо прекрасным и могущественным смирением. И даже если мы оказываемся к этому таинственному и всесильному смирению неспособными, оно само смиренно приоткрывается нам через тех удивительных людей, которые могут его вместить», — слушаю я монотонный Анькин голос и думаю: «Господи, если это Твой замысел, принимаю его со всем смирением и верой в Тебя. Но, прошу тебя, спаси нас на этом отшибе Земли, и я больше ни-ни в такие приключения! Аминь».
Десятый день похода. Мы чёрт-те где в горах Армении под тонкой тряпочкой, придавленной камнями, чтобы ее не изорвал шквалистый ветер. Я измучилась уже так, что готова была еще утром лечь пластом и устроить бойкот всей группе. И пусть весь этот чокнутый мир подождет. Вместе с чокнутыми гидами, которые склонили меня на чокнутые мытарства. В сырой одежде я дрожу, как тот самый осиновый лист, который зачем-то оторвался от ветки и помчался как оглашенный навстречу «неизведанному и захватывающему» (как говорили они). Икры сковало судорогой, я смиренно пытаюсь принять эту боль. Даже пошевелиться нет никаких сил. А ведь сегодня макароны с кетчупом. Те самые из общака, которые я таскала все десять дней помимо своего барахла. Десять долгих дней я ждала, когда наконец-то макароны окажутся в котелке, и я отделаюсь от лишней ноши. А кто-кто и сгущенку к чаю притащит, и так же выдохнет, как и я. Поэтому обидно до слез не смочь пойти на ужин..
На шнурке болтается мохнатый репейник. Жук перебегает пыльную тропу. Не наступить бы. Желтые цветы выглядывают звездочками в длинной траве. Васины ботинки мелькают синими задниками. Раз-два, раз-два… Мои пейзажи этого похода.
«Девчонки! Подъем!» — Голос Дениса, нашего гида, выдернул меня из дремоты. А вот и макароны, подумала я. Только до них я уже не дойду и не доползу. Оставьте меня умирать здесь. Вжух — звук замка, и в палатку влезла голова Дениса. Свет фонаря уколол и без того воспаленные глаза, от чего я зажмурилась. «Ну что смотрите, вставайте, говорю! Куртки, фонарики и за мной! Черт, тут льет как из ведра!» Удивительным образом мы в секунду взбодрились и даже чуть испугались. Поняли, что дело не в макаронах. Выползли из палатки. Моя нога запуталась в мешке, и я его потянула за собой. Кое-как избавившись от него, я дрожащими мокрыми пальцами дернула молнию входа. Тут же на меня обрушился дождь вперемешку с ветром. «Анька! Я грозу боюсь! Бабушка говорила, надо падать на землю, если что! Слышишь меня? На землю!» Анька схватила меня за руку и потащила в дремучую темноту.
Мелькающий фонарик гида бежал впереди и вдруг остановился. Мы втроем уткнулись в дверь какого-то сарая. Денис дернул за ручку и втолкнул нас внутрь. Хлоп — и обдало теплом и резким запахом чего-то кислого, как будто сметано-сыро-молоком.
«Вот, две девочки. Спасибо вам», — говорит Денис и достает из карманов банку сгущенки и тушенку. Ошарашенно пытаюсь понять, что происходит, и рассмотреть того, кому достались наши запасы. А самое интересное, с чего это вдруг. Маленькая сухенькая фигура мужчины. Свечка на столе едва освещает его изрезанное лицо морщинами. Он кивает и улыбается. «Ну, доброй ночи! Подъем в семь, выход в восемь! А мне еще группу кормить». Денис наклонился и исчез за дверью так же внезапно, как и появился в нашей горе-палатке.
Мысль о макаронах ужалила меня в самое сердце. Они остались там. Слава богу, что сгущенка тут и бликует от свечки, словно подмигивает мне. Стоп. Тут это где? Где я нахожусь? «Садитесь, девочки. Меня зовут Лёва, — говорит дедушка с выраженным армянским акцентом. — Это моя жена. Она не говорит по-русски». В углу-то и вправду сидит женщина! Я ее даже и не заметила. Она встала и подошла к печке. Помещение два на два метра. У двери стол да два стула. А с другой стороны печь, от которой идет такой жар, что мои щеки уже стали пылать. «Садитесь, садитесь, кушайте». Я поняла. Видимо, мы разбили лагерь у стойбища пастухов. Я слышала, они строят на лето небольшие лачуги высоко в горах и пасут там свое стадо. Мы с Аней неудачно поставили палатку: все как на ладони, как говорится. Нас заливало и трепало ветром. Вот Денис и попытался укрыть двух непутевых от сущего ада.
Женщина перевернула хлеб на раскаленной поверхности печи и положила на нее липкий кусок теста. Мы присели и с жадностью посмотрели на стол. Банка варенья, нет, две банки варенья, горячий разломанный хлеб, кувшин теплого молока, масло. Я увидела черные Анькины глаза, которые вылупились на меня, и почему-то хрюкнула. Мы мазали варенье на мякиши хлеба и набивали им рты, запивая молоком. Дед Лева только и говорил: «Ешьте, ешьте. Это вот варенье из алычи, а это из айвы». Последний раз мы перекусили в обед каким-то сухпайком, поэтому единственной мыслью за весь треклятый день было: спасение в божественных макаронах на моем горбу. И вот я лопаю густющую «сметану от нашей коровы» и облизываю ложку до блеска. Не сон ли это? Или я не заметила, как смиренно Богу душу отдала. Да нет, икры все так же ноют, приковывая меня к земле бренной. Мы как два болванчика, которые не перестают улыбаться, жуем и слушаем разговоры на армянском языке. Женщина встает и исчезает за шторкой. «Идите отдыхать. Жена постелит вам», — говорит дед Лева. Мы раскланиваемся, нескончаемо благодарим и тоже ныряем за занавеску.
Стул. На стуле свечка. Кровать у одной стены и кровать у другой. Душно. Женщина что-то говорит нам и протягивает одеяло. Я подхватываю уголки, мы его встряхиваем и расстилаем поверх другого. Мы с Анькой залезаем на кровать. Это оказался настил из досок — жестко. Одеяло тяжелое и пахнет овечьей шерстью. Какое-то время возимся на нашем чудо-лежбище: стянуть мокрые носки, штаны и кофты. Периодически стукаемся в потемках лбами и охаем. Готово. Наконец, затихаем. Блестим друг на друга глазами. А вот и слезы по щекам. Мы хватаемся за руки и хохочем от нахлынувшего счастья.
Одинокий огарок свечи убаюкивает посреди одуревшей стихии. Чуть потряхивает стены, обитые мешковиной. Анька сопит слева от меня и, возможно, видит смешные сны. Дед Лева сделал последнюю затяжку самокрутки, потушил ее о блюдце и задул свечку.
Просыпаюсь от шумного дыхания и жевания под ухом. Это деда-Левина корова за картонной стенкой жует траву и ждет хозяйку с ведром. Цик, цик, цик, и у меня в руках кружка белоснежного молока из-под горячего коровьего пуза.
Как там говорится? Смирение приоткрывается нам через удивительных людей? Не знаю, что там со смирением, но порой нужно попасть в неприятности, чтобы найти удивительных людей и открыться им.
P. S. Первое, что я сделала, когда вернулась домой — сварила макароны и купила пачку кетчупа.