В издательстве «Эксмо» вышла дебютная книга выпускницы Creative Writing School Татьяны Млынчик. Роман «Ловля молний на живца» — это история о шестнадцатилетней девушке, которая обнаруживает в своем теле странное свойство: в нем в невероятных количествах накапливается электрическое напряжение. Мы поговорили с Татьяной Млынчик об идее книги, литературных жанрах, питерских тусовках и новом поколении читателей. А также предлагаем прочитать фрагмент книги, выбранный автором.
О чем ваша книга и как пришла идея?
— Мой роман «Ловля молний на живца» — это текст о взрослении и самопознании. Контекст: начало 2000-ых в Петербурге и тайны электроэнергетики. Идея пришла после того, как однажды я написала рассказ о своей юности под названием «Медицинский двор»: я поняла, что именно тему взросления на стыке эпох мне хочется исследовать в большой форме. Кроме того, я работаю в сфере электроэнергетики и сильно увлечена ее аспектами. В романе я объединила одно с другим, это был своеобразный вызов самой себе. Как-то вечером я читала один из своих подростковых дневников и обнаружила там описание довольно безумного дня: прогул школы, пьянка, скандал, море эмоций. Подняла глаза от бумаги и осознала, что именно этот эпизод надо брать для начала первой главы.
Вы используете в романе фантастическое допущение. Почему важно было рассказать историю именно таким образом?
— Мне хотелось соединить историю взросления и любимейшую мной электроэнергетику: допущение стало способом это сделать. Не люблю бессюжетную прозу и стремилась создать прежде всего увлекательную историю.
Вашу книгу хочется отнести то к young adults, то к автофикшн. Как вы сами определяете свой роман, и нужны ли автору такие дефиниции, или они нужны издателю, чтобы потом понимать, на какую полку в книжном магазине ставить издание?
— С одной стороны, полагаю, что любая грубая атрибуция упрощает и обкрадывает литературу. С другой, как человек, который сам ежемесячно пишет рецензии на новые книги, понимаю, что именно привязки к жанрам и поиск, между кем и кем, на какую полку лучше всего встанет каждый конкретный роман, помогает читателям сориентироваться. Я свою книгу называю романом взросления с электрической подоплекой.
«Ловля молний на живца» в чем-то похожа, например, на «Конец света, моя любовь». Кажется, что целое поколение писателей пытается осмыслить свое детство и юность. Видите ли вы такую тенденцию?
— Безусловно, вижу. Из-за пресловутого слома эпох, на котором мы выросли, у многих имеются странные, подчас безумные жизненные обстоятельства, под влиянием которых мы формировались в супернестабильное время. Мне кажется важным, что эти истории очень разные — ведь людей после распада Советского Союза разбросало словно взрывом, после которого кто-то очнулся на дне воронки, кто-то на вершине горы, а кто-то не очнулся вовсе. Теперь писатели нового поколения пытаются осмыслить самих себя, и это обогащает литературу множеством подчас враждующих друг с другом оптик.
В книге замечательно создается атмосфера питерских тусовок — все то, по чему сейчас, пожалуй, скучает взрослеющее поколение. Это опыт вашей юности помог создать такой эффект погружения?
— Конечно же, да. Недавно шла по Малой Садовой по каким-то рабочим делам, и мне захотелось присесть на подоконник, где мы проводили целые дни в начале 2000-ых. Просто сесть, как тогда, может, даже открыть бутылку пива, ждать, что от Невского вот-вот пойдет навстречу кто-то из друзей. Тогда было яркое время, я рада, что оно останется в моей книге — ведь пиво на улице нынче пить запрещено.
Одни писатели говорят, что не нужно писать о себе (например, Марина Степнова), другие наоборот утверждают, что лучшие тексты получаются, когда мы пишем «из себя» и о себе. На ваш взгляд, насколько автору нужно использовать свой опыт и как фильтровать долю искренности?
— Мне кажется, что в искусстве можно вообще все. Пиши из себя, про себя, из кофейного стаканчика, пса, пиши про пыльного дядьку из метро, про психа-коллегу, про маму, выдуманную или настоящую, или накопитель электроэнергии. Главное — как ты это делаешь. Можно запороть шикарный материал, описав его так душно, что читатель не продвинется дальше первой страницы, а можно быть Дмитрием Горчевым и описывать свою поездку в трамвае так, что читатель сядет в трамвай до Купчино только затем, чтобы попытаться почувствовать то, что ты описал. Насчет искренности я думаю, что все, находящееся в тексте, должно работать на замысел. Если использую документальный или автобиографический материал, стараюсь спрашивать себя — зачем тут этот эпизод, он правда нужен для сюжета или я тут занимаюсь самолюбованием? Литература все-таки имеет герметичную логику, несет доводы в самой себе.
Как случилась ваша встреча с издательством?
— Путь был непростым: в первый год я получила несколько отказов и призыв переделать текст в детский формат. Но я не опускала руки, продолжала редактировать рукопись и, в конце концов, прошла с ней на форум «Таврида», где ежегодно проводился конкурс от ряда издательств. Там стала победительницей программы издательства МИФ.Проза. Победительницей стала, но в издательстве тоже стали просить убрать из текста все, что попадает под запрет возрастной маркировки 14+, то есть сигареты, алкоголь и наркотики. Я слабо себе представляю, во что превратился бы мой текст о подростках начала 2000-ых, сядь я перерабатывать его в таком ключе — в нечто из разряда детективов серии «Черный котенок»? Я подумала и отказалась, хотя понимала, что это риск, ведь я была дебютанткой — возможно, других предложений у меня не будет. Но ощущение, что, если пойду на это, предам свой замысел и себя саму, победило. А потом роман вязли на рассмотрение другие издательства, и в итоге книга вышла в одной из редакций ЭКСМО.
Вы учились в мастерской автофикшн. Был ли полезен этот курс?
— Книгу я закончила задолго до прохождения курса «Автофикшн», и когда я училась на нем, она уже готовилась к изданию. Но курс стал для меня важным подспорьем. На нем я написала рассказ о бесплодии «Ксения Петербургская позвонит». Эта сложная и очень личная тема, к которой мне было не подойти до курса. На нем Ольга Брейнингер не только помогла начать все это исследовать, но и заставила отказаться от иронии и отстранения, которыми я грешила для самозащиты. В итоге рассказ родился, и его напечатали в «Дружбе народов». Как и в случае с первым романом, который вышел из рассказа, второй роман я тоже начала задумывать, отталкиваясь от «Ксении Петербургской». Сегодня я уже закончила работу над черновиком и к лету надеюсь показать его издателям. Поэтому да, курс, безусловно, помог.
Ваш совет авторам, которые сейчас работают над своим первым текстом.
— Пишите, терпите и верьте в себя.
Ловля молний на живца. Фрагмент
— Тебя прямо ими и задушить? — Мама держала в руках пару черных колготок, висевших, словно грустные заячьи уши. Эти плотные колготки в катышках были поддеты для тепла под Машины джинсы сегодня утром, когда она уходила в школу. Теперь она вошла домой, едва успела стянуть с ног большие синие кеды и прошлепать мокрыми носками на кухню глотнуть сока (голова трещала от утренней водки), как оказалась в отеческом чистилище.
— Мы были в школе. — Мама брезгливо кинула колготки на стол. Одна нога угодила в папину пепельницу. — Нам выдали шмотки, которые принесла и сложила директору на стол мама некоего Влада. Твои шмотки, Маша! Говорят, вы устроили у них дома притон. Опять носишь эту дрянь! — Мама царапнула пальцем по Машиному лицу и задела шарик в ее губе. Больно. Вынимать сережку было поздно.
Она стояла перед родителями и крутила в голове набор несусветных отмазок. Сказать, колготки не ее, начать орать в ответ, сказать, чужие колготки, Юлькины, сказать, дала свои вещи другой девочке… Лоб будто скребли изнутри ложкой, силясь собрать с черепа остатки мозгов. Она заговорила:
— Утром гуляли с ребятами на Дворцовой… Первые два урока отменили. Хлынул дождь. Влад предложил переждать у них на Миллионной.
Маша говорила отрывисто и смотрела на свои носки. Голубые разводы краски от кед на белой ткани походили на мамины акварельные упражнения. Она ждала, что мама прервет поток вранья своим криком, швырнет что-то на пол или в саму Машу, но этого не произошло. Все-таки им ничего не известно.
— Пока шли, я поскользнулась и грохнулась в лужу. Вымочила штаны. В комнате его сестренки сняла колготки, чтобы на батарее посушить. Мы музыку слушали. Мальчики решили выпить пива. А потом вернулась с работы мама Влада. Разоралась, что Влад прогуливает. И на нас с Ваней… Мы убежали в школу. Колготки остались там, дома.
Мама смотрела, не моргая. Папа хмуро пялился в ленту сигаретного дыма.
— Есть уверенность, что ты по-человечески готовишься к поступлению в Политех? — вступил он, наконец, в разговор.
Маша молчала.
— Маша, это не девятый и не десятый, — сказала мама уже своим обычным голосом. — У тебя на этой неделе первая олимпиада. Другие сидят и пашут. А она шляется по чужим квартирам… Я ведь этого мальчика даже не знаю. Из какого он класса?
— Из «Б», — Маша взяла в руки ступку для специй и завозюкала по дну тяжелым пестиком, — мне реально не повезло. У Влада проблемы в школе… Не надо было с ними идти…
— Забирай колготки. — Мама указала подбородком в сторону пепельницы. — И вытащи, эту фигню из губы.
Маша подобрала свою вещь и отправилась в комнату. Плотно затворила дверь и первым делом стянула мерзкую, напоминавшую о сегодняшнем грандиозном позоре, одежду. Конечно, никакого падения в лужу не было. Утром Маша узнала, что у Шалтая, парня с Малой Садовой, на которого она запала пару месяцев назад, появилась телка. Это известие сразу пришибло ее, и захотелось напиться. Даже не захотелось, а было надо. Пошла к Владу. В пятикомнатной, недавно расселенной коммуналке на Миллионной улице, где вовсю шел ремонт, началась злая тусовка с Ванечкой, распитием литра водки под музыку с компа, курением «Таволги» прямо в комнате.
Ванечка перекрикивал панк-рок:
— Дался тебе этот Шалтай? Никогда его не понимал. Мрачный черт. В путяге учится…
Ванечка был Машиным однокашником и, пожалуй, единственным близким другом. Когда бутылка «Охты» была раздавлена, возникла олигофреническая затея: «А давайте, чтобы протрезветь, примем холодный душ». Бессвязный бред. Разделись до нижнего белья: Маша — до трусов с лифчиком, Влад и Ванечка — просто до трусов, затем все залезли в старинную чугунную ванну. Тут-то в замке и заколупался ключ. Как ошпаренные, выскочили из ванны и, оставляя за собой лужи, кинулись в комнату натягивать шмотки. В это время мама Влада вошла в квартиру и начала голосить. Ванечка никак не мог найти одежду и принялся открывать шкафы. В карусели пьяного безумия ему попалась полка с одежонкой младшей сестры Влада, и он стал хватать крошечные кофточки, шапочки, мама Влада выдирала их из его рук и несвойственно для взрослой тетки крыла ребят матом. Маша быстро оделась и вышмыгнула в прихожую. Ванечка нашел какие-то широкие штаны и первый попавшийся свитер, тоже выбежал, они впрыгнули в кеды, Влад крикнул: «Сваливайте!», и они, схватив рюкзаки, скатились вниз по лестнице, мчались по Миллионной, а когда увидели, что погони нет, встали, закурили и побрели в школу. Очень хотелось пить.
В гардеробе Маша стянула куртку и увидела, что впопыхах напялила кофту задом наперед. Спряталась за вешалками и, пока переодевалась, несколько раз больно ударила током сама себя. Потом в столовой, выпила три стакана компота подряд и отправилась на химию. Ее тошнило от водки, но к пятому уроку это прошло. О том, что мама Влада пришла в школу и рассказала обо всем увиденном завучу, который тут же вызвал Машиных и Ваничкиных родителей, она не подозревала. Сейчас хотелось забыть эту жуткую грязь. Чтобы не думать о том, какие выводы из пересказа сцены сделают учителя, Маша достала методички и принялась взаправду готовиться к олимпиаде. Хотя и было понятно, что по олимпиадам ей не поступить: это будет лишь репетиция. Скоро мама позвала ужинать.
Пока ели, папа рассказал о бестопливном генераторе Джона Серла, и Маша пообещала себе назавтра железно пойти на лекцию в Политех. Тем более, в расписании стояла лекция профессора Кьяницы. Маша обожала этого наглого мудреца с первого визита в Политех. Тогда миниатюрный человек в пушистом свитере вскочил в аудиторию, как мяч, и изобразил на доске знак вопроса.
— Думали, намалюю какой-нибудь хитрый график? — спросил он, обращаясь не столько к трем десяткам сидевших на трибунах удивленных абитуриентов, сколько к воздуху сводчатой старинной аудитории. Ему не ответили.
— Или накатаю формул до потолка, как умница Уилл Хантинг, и объясню по ним устройство вселенной? Видите это? — Он ткнул пальцем в белую пластиковую розетку под доской, а потом достал из-под волосатого свитера мобильник, взял со стола провод со штепселем и воткнул в сеть. — Каждый из вас делает так по два раза в сутки. Мы сидим на электрическом токе, как на героине!
Он вышел вперед и посмотрел на студентов, вцепившись кукольными ручонками в столешницу у себя за спиной.
— Думаете, его дали нам для этого? Чтобы заряжать погремушки, которые обращают нас в зомби? Нет? А для чего тогда? — Он откинул седую голову назад. — Может, чтобы казнить людей в тюрьмах, как у Ильфа и Петрова? Девушки скажут: бить злодеев электрошокером! Или, предположим, прикупить электрозабор для собаки на даче, чтобы не убежала? Или…реанимация, поддержание жизни в больнице, богоугодное дело, так ведь? Для этого? Есть версии? Стройка? Нет?!
Соседи Маши по партам ловили каждое его слово.
— Правда состоит в том, что ни я, а я здесь сорок лет, ни еще хоть один ученый в мире до сих пор так и не поняли, что же такое электричество! Зачем его спустили вниз. Я говорю «спустили», потому что его выдали нам как стопку белья в плацкарте. И разобраться, где у этого пододеяльника изнанка, какие клопы в нем прыгают, нам с вами предстоит в ближайшие пять лет. Смотрю на вас, зелень, и думаю: в их-то потоке и сидит тот, кто раскусит тайну, над которой мир бьется с тех времен, когда Никола Тесла сбрил свои усы.
Маша сразу примкнула к братии фанатов эксцентричного профессора. Он стал единственным привлекательным фактором будущей учебы, на которую с щенячьим энтузиазмом смотрели все вокруг, кроме самой Маши.
***
На следующий день после уроков она успела спуститься в метро «Невский проспект», но получила сообщение от Юльки о том, что Шалтай на Садовой. Один, без бабы. Она сделала шаг назад от дверей электрички, опустилась на скамейку. С пять минут смотрела на плывшую мимо массу людей, а потом вскочила и зашагала к выходу в город. Стояла последняя весна ее детства, и жизнь была гораздо хитрее, чем законы физики. В конце концов, профессор Кьяница сидит в Политехе уже сто лет. А Шалтай может исчезнуть в любой миг. Она даже не знала его настоящего имени, как не знала имен многих ребят. Да и какие имена, когда есть Тощий, Дырявый, ЧиЧи, Жижа, Мех? Ведь так интереснее. А интересным на Малой Садовой, в начале двухтысячных превращенной в пешеходную зону со скамейками и причудливым шаром-фонтаном, где во дворах и в окнах легендарного магазина «Парнас» в начале двадцатого века днем и ночью терлась альтернативная молодежь Петербурга, было все: широкие штаны, стихи Лехи Никонова, пирсинг, скейтборды, музыка.
На улице пахло апрелем, и в одном из дворов на детской площадке как обычно гулял весь зоопарк их тусовки. Пили портвейн «Алушта» и обсуждали пост-рок, сидя на поребриках. Маша принялась здороваться. Шалтай тоже тусовался здесь, она еще из арки приметила его красную кепку. Маша только столкнулась с ним взглядом и сразу наклонилась к зажигалке: слишком хороши были эти кофейные глаза. Говорили, что он работает на ночном мусорном грузовике, чтобы оплачивать учебу в техникуме. Он был помешан на ню-метале, независим и груб. Машу не замечал. А она наблюдала за его диковатостью, злой гордыней в черных волосах, так отличавшей его от других парней, нелепых и несобранных, а увидев однажды, как он взрослым метким жестом сыпанул мелочь местному бомжу Робинзону, Маша влюбилась окончательно.
Сегодня он топтался во дворе один. Может, врут все про его девчонку? Поправил прядь волос на лбу. Его кеды были в порядке. По кедам можно легко понять, что перед тобой за тип. Скейтовый «Электрик» — как раз для Маши. Она попросила плеснуть ей портвейна. Выпила один стаканчик. Потом еще один. Во рту стало пряно. Захотелось добавить туда дыма. Закурила. К ней подсел Влад, и они принялись обсуждать утреннее отключение электричества в школе. Похоже, переклинило проводку и в классах замигал свет. Их учительница Галиша застыла с отрытым атласом в руках и молча уставилась на потолок, где как цикады гудели длинные, похожие на мечи джедаев, люминесцентные лампы. Когда Маша вместе с другими вышла из класса и во тьме зачаровано наблюдала водопад искр, лившийся из щитка в рекреации, ее схватил за руку Ванечка. И пока школа ждала возвращения света, они целовались за вечно отключенным лифтом. С Ванечкой так было всегда. Ванечка был привычный как матрац на даче. Занятно: один и тот же человек — тот же запах, те же шершавые губы, та же белая футболка. Но стоит неведомому реле внутри отойти, и былых разрядов больше нет, убежали навсегда. Прозвенел звонок, она вынула его руку из своих штанов, они глупо разоржались и побрели каждый на свой сорванный урок через толпы визжавших как щенки третьеклашек с лазерными указками.
Маша вспомнила эту руку на своем теле и уставилась на собственную ладонь. Розоватая кожа и парочка формул для алгебры, начирканных красной гелевой ручкой. Было в этой руке кое-что странное. От изучения ладоней ее оторвал появившийся в поле зрения черный кед «Электрик». Он носком врезался в ее кед, ярко-оранжевый, замшевый.
— «Борланды»? — Он кивнул на кеды. — Как у барабанщика «Дефтоунс». Где ты такие достала?
— На углу с Невским большой, «Адик», — ответила Маша и потянула носок на себя, делая вид, что любуется. На самом деле ее сердце стучало на кончике этого носка, как огонек святого Эльма на мачте корабля в грозу.
— Это сумасшедший стиль. Я думал, у нас их не бывает. Разве что на сэкондах. Мажорка, что ли? — И он отступил от ее носка.
— Копилку разбила, — бросила Маша в ответ. На самом деле папа на прошлой неделе выдал ей деньги на новые кеды. Но сказать об этом было стыдно. Быть богатым стыдно. И благополучным тоже. Стыдно и скучно. С этими мажорами сразу все ясно. Маше не хотелось, чтобы ему про нее что-то было ясно. Он наклонился. Так близко, что она увидела круглую сережку в мочке его уха и учуяла запах пива и еще чего-то, вроде березового сока. Бесцеремонно обогнул ее и затушил окурок о край урны прямо рядом с ее алевшими в вечернем солнце волосами. А потом отошел к стайке парней. У нее в ушах стучала кровь, казалось, ее тело просвечивает, как пляжная пластиковая сумка сорокалетней тетки, только вместо лосьона и трусов все вокруг видят у нее внутри нелепое намерение потащиться за Шалтаем и вписаться в беседу про гитары и комбики, в которых она ничего не смыслит. Мысль о комбиках навела на воспоминание о колдовских приборах в лаборатории Политеха. Удачу, которую ей посулила секретная примета. Она отклеила себя от скамейки и, перебросив копну волос с одного плеча на другое, незаметно пристроилась к кружку, где пускал клубы дыма и разглагольствовал о музыке он.
Однажды, еще до новогодних каникул, Машин папа, который время от времени читал лекции в Политехе, подбросил ее на машине. Она притащилась в лабораторию на час раньше начала занятия и бродила среди наваленной здесь электрической снеди; амперметров, ретомов, вольтметров, других спящих исполинов для низковольтных и высоковольтных испытаний. Приборы напоминали блоки разобранного космического корабля и валялись тут со времен, когда профессор Кьяница только начал свои философские поиски. Вдруг в аудиторию завалилась стайка старшекурсников. Долговязая девица с конским хвостом брезгливо покосилась на Машу, она поспешила ретироваться в дальний угол и провела пальцами по пыльному экранчику миллиамперметра, чтобы занять руки и спрятаться от оценивавших взглядов.
— И этот дебил будет мне доказывать, что закон Кулона — херня, не имеющая под собой никакого теоретического обоснования, — басил один из студентов, грузный кудрявый кавказец. Маша украдкой покосилась на них, но тот обдал ее взглядом, полным такого нескрываемого энтомологического интереса, что она покорно опустила глаза. Тут-то и заметила, что стрелка под стеклом амперметра следует за ее пальцем. Отняла руку, стрелка упала на ноль. Приподняла прибор. В стороны полетели клоки пыли. Провода не наблюдалось, амперметр был не подключен к сети. Маша подошла к другому прибору, зеленому вольтметру. Тронула его. Магия повторилась! Она вдруг оказалась в том эфемерном состоянии, когда от удивления можешь рассказывать о приключившемся с тобой чуде хоть продавщице в магазине, и на грани того, чтобы, отбросив стеснение, обратиться за объяснением к студентам, но их позвали, и они гуськом вышли из лаборатории. Профессору Киянице сказать побоялась. Потому что он ведь вытащит на трибуну перед группой и устроит суд Линча, а потом ее не примут на факультет ни за какие коврижки. Она стала водить пальцами по приборам каждый свои визит в Политех и по живучести стрелок определять, удачные сложатся выходные или нет. Удачей в Машином универсуме последние недели числилась случайная встреча с Шалтаем. Накануне дней, когда ее жизнь навсегда переменилась, стрелки всех приборов радостно прыгали.