Шел 82-й год, никак не позже, поскольку Лада еще жива. Очень скоро она снова съест какую-то дрянь на помойке, и в этот раз добрый доктор уже не успеет приехать и не достанет ничего из ее нежно-розового живота. Добрейшая и умнейшая Лада, таких доберманов не бывает. Сейчас она в нетерпении кружит вокруг мамы, цокая по паркету, и просительно заглядывает ей в лицо.
— Идем, сейчас идем!
Мамины руки проворно заправляют черные волнистые волосы в мягкий вязаный берет, пока она проверяет свое отражение в овальном зеркале.
— Нюта, принеси поводок, он на стуле в комнате.
Комната очень большая, с высоким потолком, и стульев там много, но поводок на ближайшем, у пианино. Оно мамино, хотя мама совсем на нем не играет. Некогда. Ещё говорит, что ее хорошая учительница уехала в Монголию, когда мама была маленькая, а другая, плохая, ей пальцы «поломала». Ничего не поломала! Мама как-то сыграла Шопена-номер-двадцать, и мне эта музыка показалась волшебной, и сама мама тоже. Меня еще рано учить, я умею только собачий вальс, но Лада почему-то никогда под него не танцует.
Мой палец со всей силы надавил на круглую красную кнопку, и она засветилась красивым кристаллом. Внутри у меня все подпрыгнуло и плавно поехало вверх вместе с этажами за маленьким окошком. Попа Лады с черной лоснящейся шерстью и оранжевыми подпалинами толкалась в тесноте кабины. Я опускаю голову, чтобы снова полюбоваться на свое бархатистое, такое синее-синее пальтишко с островами позолоченных пуговиц. Я их любила — выпуклые, на ножке, они гладко и легко скользили в петли, в отличие от шнурков на обуви, которые пока меня не слушались.
Я первой выпрыгнула из лифта в прохладную парадную и заскользила вниз к выходу по каменным ступенькам, как будто расплавленным по краям от бесчисленных подошв.
У дверей на улицу были два мальчика постарше. Обнаружив на площадке меня, они обрадовались и направились в мою сторону. В груди стало тепло от их улыбчивого внимания, но вдруг близко-близко оказались их грубые разношенные ботинки с болтающимися шнурками. Они поднимали ноги и старались в своем веселье достать подошвами до пальто, будто его гладили. Их голоса гулко наполняли парадную, и было не различить слов. Я отступала, пока спина не уперлась в стену. Они надвигались. В голове пульсировал беспомощный страх, невозможно было пошевелиться, горло будто слиплось.
Вдруг налетел темный спасительный вихрь.
— Ах вы паршивцы!
Я не узнала мамино лицо. Глаза сверкали черным, лицо окаменело, где-то рядом тревожно гавкала Лада. Капроновый мешок с чем-то тяжелым внутри, с силой замахнувшись, описал дугу, и точно определив, кто здесь главный заводила, с размаху ударился о его голову.
— Ай!
Мальчик схватился за лоб. Убила? Надо звонить ноль-три! Мгновенно мама стала прежней. Слегка испуганная, склонилась над ним, нерешительно протянув руку к его голове.
— Прости, что-то на меня нашло, и я совсем забыла про банку. Ты как? Жив?
Из-под руки мальчика над его левым глазом сочилась кровь.
— Вот платок. Прижми.
Мама повела всех наверх к нам. Второй парнишка куда-то делся, потому что длинный туннель коммунального коридора мы прошли уже втроем, не считая собаки. Прошмыгнули в нашу комнату мимо любопытных соседских взглядов, а там бабушка Ира уже округлила глаза:
— Мать честная! Что произошло?
— Я его ударила, он с дружком обижал Аню. Посмотри, сильно разбито?
— Так, неси все из аптечки!
Его посадили на тот самый стул у пианино. Без шапки-ушанки показались мышиного цвета волосы, неаккуратно подстриженные. Левая широкая бровь превратилась в кровавую шершавую губку. Тонкий нос и острый подбородок. Я вглядывалась в его лицо, а он смотрел куда-то вниз и в себя, и цвет его глаз не поддавался точному определению.
— Малец, тебя как зовут?
— … Витя.
— А меня — Ирина Борисовна.
— Мама, вот.
— Ритка, как ты умудрилась?
— Банка для сметаны. Наверно ребром крышки, она же железная.
— Ну а чем ты думала?! Витя, терпи, сейчас щипать будет.
Бабушка работает фельдшером неотложки, она его спасет! Мальчик сморщился, но ни звука не издал.
— Теперь пластырь… Готово! И зашивать не надо. До свадьбы заживет! Ты где живешь?
С волнением наша процессия с бабушкой во главе поднялась на этаж выше. Мальчик показал на нужный звонок, и вот из дверного проема внимательное лицо дедушки с такими же тонкими чертами пытается оценить ситуацию.
— Что этот негодяй натворил? Ух, я ему задам!
— Не надо ради бога! Извините меня, что…
— Поделом ему, я всё понимаю, я бы…
Все пошли к нам пить чай. Булькающий алюминиевый чайник и разнокалиберные чашки переместились из общей кухни в комнату. Разложился стол-книжка, на столе появились конфеты и печенье, потянулись взрослые разговоры. Я развернула фантик и отправила карамельку в рот. Мальчик на меня так и не смотрел, было скучно, и я тихонько начала сползать с дивана под стол поиграть…
— А Витька может! Давай! Покажи, что ты приличный человек.
Я выглянула из-под бахромы тяжелой скатерти. Мальчик подчинился и, шаркая взрослыми тапками, направился к пианино.
«Он умеет? Он же дворовый!» — Я ничего не понимала. Его пальцы с грязными ногтями и царапинами опустились на клавиши и начали играть, но что-то не то. Мама восторженно взглянула на бабушку, та мотнула головой и недовольно поджала губы, отчего в щеках появились ямочки.
Это музыка из фильма про русского шпиона и фашистов! Отчаянно захотелось подпеть «где-то далеко, где-то далеко»… В груди замер вздох. Я так и сидела на прохладном паркете елочкой. В глазах вдруг защипало и стало трудно смотреть. Я подняла голову, чтобы не вылилось из глаз у всех на виду. Наверно, из-за слез мальчик казался еще более далеким и ускользающим, выражая бунт этой музыкой и своей угловатой фигурой. Волчонок, рвущийся убежать…
Потом мама решила не отдавать меня в музыкальную школу, чтобы не повторять ее путь и «не мучить игрой на пианино». В моем репертуаре, увы, остался один-единственный собачий вальс. А мальчика я больше никогда не видела, хотя мы жили в том доме еще три года.