— Снова осень, октябрь, Сокольники,
Снова руки в карманах пальто…
Гладят пальцы Ахматовой сборник…
Часто задумывался о том, чтобы самому писать лирику, а не править тексты. Ведь приходят в голову строчки, рифмуются, кружат, как серебристые мотыльки вокруг керосинки. Неблагодарное, правда, это дело — удел мечтателей.
Я вытягиваю ноги и лениво обвожу взглядом центральный парковый круг, лавочки, побеленные по весне и к сегодняшнему дню уже подуставшие, за ними тяжелые вазоны с гортензиями, бархатцами.
Французский парк, переходящий в дикий, английский. Но парк Сокольники родился не так давно — хотя казалось бы — только в 1930-х годах. Вдоль каждого просека свой вид деревьев, радиально-кольцевая структура. Парк-город, парк-конструкция. Гулять, не нагуляться. Мы здесь любили и целовались на скрытых тропинках, мы поминали и прощались — начало девяностых все-таки крепко перемололо нашу молодежь. Мы ждали друг друга у входа, сбрасывались с пацанами на содовую.
Теперь сидим вот с товарищем, и лет нам уже не по двадцать, а под сорок пять, пятьдесят… Говорили сначала об общих вещах, погода, то да се, но довольно быстро углубились, перешли к времени, когда тот служил на подлодке. Я крякаю, поддакиваю, добавить мне тут нечего. «В рейсе сон милее женской ласки», говорит, а я не верю.
Замечаю девушку.
Не местная, потому как, во-первых, не помню такого румяного хорошенького лица, во-вторых… Я не успеваю подумать, что во-вторых — потому что она поднимает на меня глаза. Внимательные, в очках в синей, кажется, оправе. Но так как смотреть ей тут особо не на что, будем честны — она снова опускает глаза на страницы.
Держу ее в поле зрения, пока Михалыч подливает мне в стаканчик, предлагая не забыть о тех, кто ушел в море и чье плавание, к сожалению, стало последним. Потом заводим беседу о чайках…
Смена ритма, левее по курсу, со стороны просека, уходящего вглубь парка, взлетают голуби. Длинная фигура в темно-сером пальто.
Он стремительно приближается, так, что она не успевает сделать вид, что не заметила. Пришлось прямо им сцепиться, глаза-в-глаза. Эти секунды до сближения, когда крикнуть «привет» еще рано, но уже и как будто пора. Он идет прямо не нее. Она вынула изо рта и завернула жвачку в бумажку, пихнула в карман.
Узнаю в парне Пашку и салютую мысленно уверенности красивого, двадцатисемилетнего — правильно, пусть теперь уже не сдает назад.
Она-то ждала, получается, с полчаса, не меньше. Могло показаться, что и не за тем пришла. А оказывается, ждала, наша ты хорошая. Вроде сидела, читала книгу, внимательно так, перелистывала быстро, но не выдавая невнимание к тексту. Может, разок взглянула на телефон и сначала сняла, а потом обратно надела шапку. Все-таки осень, московская, свежая.
А он, подходя, сунул в карман начатую бутылку пива. «Жигули» в зеленом стекле, классика. Ну что делать.
Что Паша пил, пьет и будет пить, ей придется узнать (а возможно, она уже знает). This is life, а кто в наши дни без греха? А она, конечно же, начитанная, сердобольная интеллектуалка, склонная к риску. Книжка в мягкой обложке, на иностранном языке, судя по оригинальному оформлению, удалось разглядеть красивый шрифт. Воннегут? Сэлинджер? Но им точно будет о чем поговорить.
Мысленно поднимаю бокал за воодушевляющие начала.
Первое, юное… разгоняет кровь, холодит пальцы, неясное чувство делает колени слабее, а взгляды — многозначительнее.
Говорить они начали с первой секунды, он — широко улыбаясь, она — поднимая на него глаза, немного снизу вверх, наискосок. Разница в росте всегда такая трогательная. Рука мужчины сама собой может лечь даме на плечи, а дама будет совсем не против. Высокий мужчина — надежный мужчина, это же вопрос инстинктов. Животный магнетизм.
В Сокольниках было очень хорошо по осени: золотая листва, запах попкорна расползся по просекам, кричат дети, носятся на самокатах, рискуя пробить коленные чашечки замечтавшемуся взрослому.
Они быстро обогнули центральную площадь и углубились в затененную аллею, пошли в сторону парка аттракционов. Потом, уже как сам вижу — он начинает ей рассказывать, как провел детство в этих ярко разукрашенных чашках-каруселях, в тире, где он когда-то выбил 20 из 20 и выиграл уродливую игрушку для своей тогдашней школьной подруги. Она будет смеяться, смущаться. Краем глаза ловить торчащее из кармана горлышко бутылки. Через полчаса-час он предложит дойти до магазина и взять вина и закусок, какие она захочет. Сомневаюсь, что закуски ее хоть сколько-то беспокоят.
— …Ты был темный и пьяный, случайный
Я — на цыпочках, еле дышу…
… и я. Тоже вполне случайный, уже сильно выпивший, прощаюсь с Михалычем, застегиваю пальто. Встаю, стряхиваю с колен крошки бородинского, жму крепко руку товарищу. Пора в редакцию, через пару часов заступать на вечернюю смену.
Но мне хочется еще прогуляться, докурить пачку. Не люблю, когда она мнется в кармане, из надломанной сигареты высыпается табачная труха, потом она под ногтями… Неприятно.
Решил дойти до музея каллиграфии. Странный маленький музей затерялся между дорожек и деревьев, рядом с ним большой, пустующий сейчас каток. Интересно, он ей предложил зайти, посмотреть на лучшие образцы красивого письма? «Я к вам пишу…»
Толпы редеют, на парк опускаются сумерки, но не тусклые-промозглые, а по-летнему как будто, напитанные дневным теплом. Откуда теплу взяться после пасмурной прохлады вторника, где-то в начала октября?
Может, разыгралась фантазия, и весь я размякший, замечтался.
Приближаясь к выходу из парка, снова вижу их: он в своем сером пальто держит ее под руку, а она в фиолетовой шапочке несет в руке бутылку вина. Он вдруг отскакивает в сторону, к клумбам, тянется к вазону и рвет охапкой гортензию. А в серединку букета сажает сирень, которая тут же кстати растет. Она, кажется, смеется, коротко.
Я плотно, хорошо поработал в редакции, да так, что с рассветом только взял такси до дома. Шел наискосок, через детские площадки, переступая невысокие заборчики, своими проверенными тропами. Подходя к дому, вижу — у подъезда парень. Покачивается, курит, обняв себя рукой за плечо. Подхожу ближе, смотрю — Пашка. Глаза красные — плакал, что ли, или пиво с вином, а потом еще стопочкой по приходе домой… Один ли пришел?
Я: что (говорю), Паш, длинная, томная ночь?
Он: вы помните, Виктор Семенович, как там — «а ты теперь тяжелый и унылый?»
Я: «… отрекшийся от славы и мечты…», ну, помню — как не помнить.
Он: а я вот и забыл, что там в конце. Вот это вот, «…но разве я к тебе вернуться смею?» Читал ей, что мог вспомнить, читал — а это забыл. Мое любимое.
Я: не бери в голову, Паш, иди домой лучше, дрожишь весь.
Он: не, я еще постою немного. Красиво, когда светает.
Я поднимаюсь на наш третий этаж, моя квартира 5-я, Пашкина, где он с мамой живет — 6-я. У их двери справа тумбочка, на которой горшок с фикусом.
В горшке, аккуратно пристроенный, лежит букет. Белая, уже некоторыми лепестками покоричневевшая — гортензия, а посредине смешно, чуждо воткнута сирень.