Валентина Алексеевна выглянула в окно кабинета и покачала головой: за теплицей курил рослый семиклассник Михеев. Учиться Витя не хотел, учителя еле натягивали ему дежурные «тройки», но в жизни мальчишка был расторопным и смышленым.
Сейчаc директрису занимали другие мысли. Закончилась короткая вторая четверть, начались зимние каникулы. На пятое января она заказала тридцать билетов в цирк. Для сельских ребятишек поездка в город — большая радость. До столицы — 160 километров. Немного, но когда везешь детей, всегда волнуешься. Валентина Алексеевна сходила к шефам на кирпичный завод, там выделили автобус. Правда, водитель ей не понравился, но директор сказал, что других нет и не будет.
С погодой в субботу не повезло: с самого утра порывистый неуютный ветер нес крупные хлопья снега. Вместе с пионервожатой Аленой, не поступившей в прошлом году в пединститут, проверили, тепло ли одеты дети. Выехали рано, поэтому успели в музей, пообедали в кафе, а в три часа началось цирковое представление. Поглядывая на акробатов, Валентина Алексеевна озабоченно пересчитывала детей. Лица их светились счастьем. Когда на арене появлялись клоуны, оглушительный хохот простодушного Михеева взлетал под самый купол.
Выехали уже в сумерках. В автобусе было тепло и весело, Михеев изображал укротителя, корчил зверские рожи. Через час усталость взяла свое, все затихли, задремали. Валентина Алексеевна не спала, озабоченно посматривала в окно. Когда до дома оставалось километров пятьдесят, мотор внезапно взревел, чихнул и заглох.
Водитель сплюнул:
— Во цирк! Сломались!
Постепенно автобус остывал, все задвигались, зашушукались, стали застегиваться.
— Адам! Нужно что-то делать, иначе дети замерзнут!
— А я при чем? Это ваши дети.
— Ну, знаете! А автобус, между прочим, ваш. И я не умею его чинить! И не ухмыляйтесь, не та ситуация.
— А че мне — плакать? Оплата у меня почасовая. Часики тикают, денежки капают. Кожух и валенки теплые, рукавицы меховые. Хоть всю ночь могу сидеть. Да и генератор ремонту не подлежит.
— Адам! Вам придется пойти за помощью. Двадцать градусов мороза! Пожалуйста, я вас очень прошу. Мы не можем рисковать здоровьем детей.
— Га-га-га! До ближайшего поселка тринадцать километров. Метель вон разгулялась. Я что, похож на идиота?
— На этот счет я оставлю свое мнение при себе. Дети! Встали! Давайте попрыгаем! Раз, два, три! Раз, два, три! Адам, время идет. Через час мороз усилится, собирайтесь, вы ведь мужчина, в конце концов!
— Сказал, не пойду.
— Вы, конечно, очень продвинутый человек, долго сидели, много о чем думали… Вот и подумайте…
— Не трави баланду. Я ж только год быком отпахал, а потом меня оправдали вчистую!
— Ну вот что! Раз так, тогда за помощью пойду я! Слушайте меня внимательно, Адам: вы пойдете в ближайший лесок, нарубите дров, разведете костер рядом с автобусом и будете греть детей. Вы будете следить, чтобы никто из них не обморозился, будете бегать с ними, будете рассказывать им сказки, черт побери! И, видит бог, если хоть с одним ребенком что-нибудь случится, я железно обещаю вам второй срок. Как там у вас говорится? Зуб даю! Дети, всем слушать Адама Антоновича! Спать нельзя. Каждый присматривает за своим соседом. Михеев! Витя! Ко мне! Ты остаешься за старшего. Я вернусь на другом автобусе часа через три.
— Алексеевна! Ты что? Совсем сдурела? Куда ты в таком прикиде собралась? Наклонись, я тебе что-то скажу. Я ж не бездарный фраер. Да я б сразу же пошел, но я только после операции, грыжу удалили, сетку подшили, стеснялся сказать. Не дойду…
— Все, тем более не обсуждается. Кожух не возьму, детям.
Итак, двинулась, быстро зашагала в сторону Ворнян, прикидывая, когда доберется, хватит ли сил и везения. Между тем сумеречные дали с еле различимой полосой смутно синеющего леса сначала заквасились жидким грязным клейстером, как будто занавесились захватанной серой кисеей, а затем потонули в мутном, медленно зыблющемся желе. В голове вертелись планы спасения. Легче было цепляться за мысли старые и проверенные, чем изобретать новые. Она так и делала, берегла силы и с надеждой глядела вперед, надеясь увидеть хоть какой-нибудь признак жизни: огонек, лошадь, избу. Но ничего не могла различить, кроме мутного круженья снежных вихрей. В будний день хоть какая-нибудь машина проехала бы. А так остается надеяться только на себя. Поземка мчалась по дороге, вихрилась и кружила, выписывая замысловатые кренделя. Экономя входящий в легкие колючий воздух, стала, подлаживаясь под ритм ходьбы, вспоминать стихи:
Метели летели, метели мели,
Метели свистели до самой земли…
Мело, мело по всей земле во все пределы…
Гуляет ветер, порхает снег,
Идут двенадцать человек…
Мертвое поле, дорога степная!
Вьюга тебя заметает ночная…
Тьфу, тьфу, тьфу!
Совсем стемнело. Не было видно ни туч, ни звезд. Путь в кромешной темноте казался нескончаемым. Вокруг не было других ориентиров, кроме сугробов по бокам дороги высотой в половину человеческого роста. Километров через пять Валентина Алексеевна притомилась, ее знобило. Снег толщами косо мчался с однообразной темной небесной свободы и устраивал дикую пляску. В поднимающемся водовороте ветер не давал идти, горстями швырял в лицо колючие льдинки так, что захватывало дыхание. В снежной круговерти слышались только шипящий свист и подвыванье, напоминающее волчье.
Старая волчица тяжело бежала по полю вдоль дороги. Час назад она удачно поохотилась, тяжелый живот с набухшими сосками волочился по снегу. Проследила взглядом за темной фигурой, бредущей по дороге, вспомнила своих волчат, заторопилась к норе.
Начался буран. На земле и в небе выло и ревело. Холодный стальной ветер дул все неистовее, обжигая лицо и дыхание. Кожа рук и ног давно уже была нечувствительная, модные ботики почти не грели. Ресницы и волосы заиндевели. Усталость от этого бесконечного преодоления была такой, что она уже перестала обращать внимание на холод. Силы оставляли ее. Поскользнулась на ледяной колее, спрятанной под снегом, и упала. Вот оно, блаженное состояние покоя. Лень шевелиться, лень думать. Дремота клонила, она проваливалась в темную нирвану. Снились подвалы инквизиции. Испанский сапожок, изощренный инструмент пытки, тисками сжимал левую ногу. В подземелье горел огонь, нестерпимый холод отступил. Спать, спать…
В горнице тихо, только мерно тикают ходики. Во дворе надрывается рыжий петух Генерал. Пора вставать. Сегодня нужно сеять озимую рожь. Стукнула в сенях дверь, послышались легкие шаги, звяканье подойника. Мать вошла в избу с молоком. Завязала в тряпицу обед на поле: картошка в мундире, соль, лук, огурцы с огорода, нарезанная черняшка. Хлеб пекут сами — большие ржаные ковриги килограмма на три лежат под полотенцем с петухами. Батя любил такой хлеб.
Память об отце будто тисками сжала сердце, перенесла в далекий июльский день, когда он уезжал на фронт. Сильный, крепкий, тятя сидит на коне, Сонька с Иркой цепляются за его сапоги, плачут, Мишка ревет белугой на руках у матери.
— Ну вот что, девчата, отставить ето мокрое дело. Скоро побьем немца, и вернусь. А пока что вы мамке помощницы. Валя, ты старшая. Остаешься за меня.
А в 1944-ом пришел серый конверт: Филиппов Алексей Дмитриевич в июле 1943 пал смертью храбрых на Курской дуге. И все. Теперь уж не успокоишь сама себя: вот вернется отец, будет полегче. Не вернется.
Валя косит, жнет наравне со взрослыми, и борону-волокушу таскает, и тяжеленный плуг. Если уж совсем невмоготу, не плачет, только крепче стискивает в кулачки натруженные руки…
Лютый мороз сковал лицо. Снег пышно и жестко, как серебряная парча нарядного гроба, по-хозяйски ложился на пуховый платок, на все ее скрючившееся тело.
…Раздается голос матери:
— Ну, Валя, впрягайся. Знаю, что тяжко. Но тебе уже пятнадцать.
Валя тянет соху. Сошники крошат почву, ноет поясница. Увязая в холодной земле, упираясь изо всех сил, она идет и идет вперед.
Но что это? Где-то плачут дети! Соня, Ира, Мишенька, белобрысая Галя, кудрявая Оля, Люда с тоненькими косичками, вихрастый Михеев, рыжая веснушчатая Люся, голубоглазый красавчик Коля, нежная тихоня Лена, серьезный Петя в очках… Что случилось? Почему они плачут? Я старшая, я должна им помочь!
Пробуждение было тяжелым. Неимоверным усилием воли, разлепив смерзшиеся ресницы, открыла глаза. Дорога лежала перед ней, белая и стерильная, как марля. Господи, куда идти? Кажется, в эту сторону. С трудом поднялась, сжала одеревеневшие руки в кулаки и тяжело зашагала, увязая в снегу, еле волоча непослушные ноги. В голове стучало: «Главное — дойти! Доползти! Спасти!»
И вдруг ветер сменил направление и, продувая насквозь одежду, стал сильно подталкивать ее вперед. Из противника он неожиданно превратился в союзника. Внезапно что-то серое возникло из белой мглы. Подойдя ближе, поняла: это кирпичная стена, источающая ледяной холод. Опираясь на нее, дотащилась до двери и в тусклом свете лампочки прочитала: «Ворнянская музыкальная школа».
Поселок спал, светил только фонарь у магазина. Она долго стучала в окно директора местной школы-интерната, и когда он распахнул дверь, упала ему на руки и захрипела:
— Скорей! Там дети! Срочно трактор, теплый автобус, горячий чай в термосах, одеяла, валенки, врача!
— Э, милая моя, врача тебе самой нужно, ты, видать, щеки отморозила. Сколько ж ты прошла, девонька? Маша, тащи спирт скорее!
Все закончилось благополучно. Помощь прибыла. Детей перевели в нагретый автобус, напоили горячим. А они, перебивая друг друга, все рассказывали, как Адам Антонович развел им костер до самого неба, как все по очереди грели ноги, запихивая их в его громадные меховые рукавицы, как шофер научил их петь прекрасную песню «Мурка», а когда он надолго ушел в лес за очередной охапкой сучьев, огонь чуть не погас, но Михеев догадался проколоть запасное колесо и поджечь его… Валентина Алексеевна, не скрывая чувств, смеялась и плакала, обнимая своих родненьких перебинтованными руками.