В растерянности стою перед кухней. Думаю, завтракать или нет. Одновременно держу в руке лыжную куртку и уже начинаю натягивать рукав. «Потом поем», — решаю я.
На улице чуть-чуть светло. Пухлые белые с серым контуром облака столпились на небе. Солнцу через них не проглянуть. Вроде бы мрачно, и можно на это пожаловаться, но я почему-то такую погоду люблю.
Две минуты от дома, и я уже иду по лесу. Семеню по протоптанным скользким дорожкам в самую глубь. Перед высокой лестницей, по которой я собираюсь забраться — кормушка для белок. Они появляются здесь только по утрам и не бегут от людей. Одна белка, не обращая на меня внимания, звучно ест, в ее лапах трещит то ли орех, то ли еще что.
По лестнице подниматься страшно. Рукой в шерстяной варежке я держусь за перила с облупившейся краской, впиваюсь ногами в мелкий гравий, вмерзший в ледяные ступеньки. Иногда где-то по дороге наверх можно уловить запах. Будто под сугробами дышит трава, будто ей там тепло, и она даже парится.
Оказавшись наверху, я иду искать свои озера — огромные замерзшие лужи с толстым слоем расписного льда на поверхности. Снег — белый, озерный лед — темно-синий или голубой. Там, где сосны стоят друг от друга поодаль, озера блестят даже от слабого невидимого солнца. Я наступаю только на маленькие озерца с белым льдом, он хрустит и ломается, как стекло.
По дороге к карьеру я смотрю под ноги, ищу крупные шишки домой на елку, но попадаются небольшие. Одна из сосен вся залита мутной смолой. Я отламываю небольшой кусок смолы и кладу внутрь варежки. На липких пальцах остается свежий древесный аромат.
Через карьер я хожу только зимой, жду, пока он замерзнет. Весной и осенью тут грязно, а летом в сандалии набирается песок. Снег в карьере разъезжен лыжниками или скатан в снеговиков детьми. Внутри еще тише, чем в лесу. Вокруг пока никого, где-то лает собака, но это далеко. В этой огромной дыре посреди соснового леса только я. Передо мной — обрыв.
Мороз начинает покалывать ноги. Я забыла надеть колготки, мне уже холодно. Быстрым шагом иду обратно к лестнице. Аккуратно, снова держась за перила, спускаюсь. Белки уже позавтракали и куда-то пропали.
Внизу я замечаю то, чего не видела по пути к карьеру: наполовину занесенный снегом куст шиповника со скукоженными коричневатыми ягодами, мандариновые корки, разбросанные у кормушки, свежее сердце, вырезанное на коре дерева.
Восемь часов двенадцать минут. Я уже перед дверью, тихо поворачиваю в скважине ключ. Из февральского холода захожу в теплую квартиру, чешутся мои замерзшие ноги. Дома уже пахнет овсяной кашей. «Мама!» — несется ко мне и обнимает за коленки дочь.