От постоянной рвоты болели мышцы гортани, каждый раз, когда я сглатывал слюну, боль сковывала язык и отдавала в уши. Но это была не единственная моя проблема. Из-за непрерывного поноса весь анус покрылся мелкими трещинами, они ныли, как если бы слизистую разрезали лезвием. Боль отдавалась в самое сердце. Последние шесть дней я уже не вставал, и медсестра сделала мне из бинтов имитацию подгузника.
У нас был оснащенный госпиталь. Для миссии ООН присылали самых лучших специалистов и новейшие препараты, но мне ничего не помогало. Из-за жуткого запаха меня отселили в коридор. 30 человек взвода — портянки, полумокрые кирзачи, обильная черная растительность в подмышках, отрыжка от дешевого местного пива. Но они отличали именно мой запах, потому что это был запах смерти. Но не такой смерти, к которой нас готовили. Ты бежишь по пересеченной местности, позади тебя твои братья, целый отряд. Вдруг наклоняешься завязать шнурки и, поменяв угол зрения, видишь в салатовой, весенней, нежной листве — дуло, черное, безапелляционное и живое. Ему не станешь задавать вопросы. Ты знаешь наверняка, что уже на мушке, но стараешься вести себя непринужденно, будто бы ничего не заметил, понимаешь, что подойди вы ближе — жертв будет больше, и мгновенно принимаешь решение: достаешь гранату, откусываешь чеку и бросаешь. Что-то параллельно еще кричишь, но чувствуешь, что дуло тоже не дремлет. Оно успевает ответить на твой главный вопрос, хотя ты его и не задавал. И все, темнота. Такая смерть пахнет почетом: лаком, которым покроют твой красного дерева гроб, выглаженным флагом, белыми весенними цветами и, конечно, кислым порохом поминальных выстрелов в небо. Лежа в полусознании, за три тысячи км от родного дома, в проходе между казармой и складами, обосранный и облеванный, я мечтал о такой смерти. Первое время комвзовода переживал, что я подхватил что-то заразное, и торопился отправить меня в город, но в течение двух недель никто не заразился, и он успокоился. В ситуации, в которой мы оказались, жертвовать здоровыми бойцами, чтобы доставить одного засранца к врачу — нелепо. Поэтому я просто лежал и ждал, когда из моего тела выйдет вся влага до последней капли. Теперь, когда я могу проанализировать всю свою жизнь, я думаю, что тогда, наверное, я и умер, а весь остальной кошмар мне просто снится.
Заира заходила раз в неделю. Иногда приводила с собой еще девушек, иногда одна. Она была из местных. Мне тогда она казалась очень взрослой, хотя сейчас я понимаю, что ей было не больше 35. Сбивала ее седина на фоне природных черных волос. Плотная, с широкими, почти мужскими бедрами, Заира за раз могла оприходовать шесть-семь мужчин. Нрава была сурового. Партнеров выбирала сама, и никто не смел ей перечить. Однажды, проходя мимо меня в окружении не по уставу веселого офицерского состава, она остановилась и посмотрела не то с отвращением, не то с жалостью.
– Дед Коста, – сказал она и ткнула пальцем в воздух, – знает местные травы, поможет.
За меня ходили просить двое моих друзей. Вернулись молчаливыми и как будто даже испуганными. Местные были падки на деньги и провизию, но дед, к нашему удивлению, ничего не взял. Распорядился только, чтобы меня перенесли к нему в дом. Комвзвода колебался недолго. Меня потащили на носилках, идти я не мог.
В доме уютно пахло дровяной печкой, окна были завешены плотной тканью, из мебели в комнате был только стол и по обе его стороны две длинные, как для большой семьи, скамьи. Деда дома не оказалось, ребята составили рядом две скамейки и водрузили меня на них. Под голову подложили рулон бинтов, который медсестра заботливо дала мне с собой. Я надеялся, что ребята дождутся со мной Деда, но они быстро ушли. И я сразу почувствовал, что в горле ужасно пересохло. Я уходил в беспамятство и снова возвращался несколько раз, в животе урчало, я был готов ползти за водой, но не знал, куда. Я стонал. Не знаю, сколько я пролежал, мне начало казаться, что меня специально бросили здесь, чтобы я умер не в военной части и не портил статистику. Но вот калитка скрипнула, послышались шаги, и в дом лихо вошел Дед Коста. На вид ему было за 80, худой, абсолютно седой, лицо покрыто глубокими и дряблыми складками. Единственное, что никак не уживалось с образом старика – это его прямая осанка. Со спины ему было не больше тридцати. Двигался он как кот: никогда не торопился, но всегда успевал. Если он приносил охапку дров, то никогда не бросал ее на пол у печки, а присаживался с ними и раскладывал аккуратно, щепку за щепкой. Он вошел и воткнул в меня свой взгляд. Взгляд свой он именно втыкал, как втыкают в дерево заточки. Я тут же подумал, что он забыл, кто я, и принялся мямлить, что, мол, солдат, из части, из России, что заболел, ослаб. Я попросил воды, но он всадил свой взгляд в меня еще глубже. Я уже запереживал, что он не понимает русского языка, но когда упомянул Заиру — Дед встрепенулся.
– Шлюха?
– Да, да, шлюха, – почему-то обрадовался я.
– Я тебе не Заира, – серьезно сказал он, – и не мамка. Обосрешься в доме – будешь убирать сам, блеванешь – выгоню жить в сарай, это ясно?
Ну, по крайней мере, он говорит по-русски, хоть и с легким акцентом, подумал я и потерял сознание.
В следующую неделю Дед поил меня каким-то горьким отваром. Через два дня я выбросил подгузник, через четыре — встал на ноги. Несмотря на мою слабость мне не терпелось выйти на улицу. Сам Коста уходил каждую ночь и возвращался на рассвете. Сначала я думал, что у него есть пассия, но чем больше я узнавал его, тем больше понимал, что дело тут в чем-то другом.
Я упросил Деда погулять по весеннему лесу. Мы выдвинулись вдоль пролеска к горе, у подножия которой и стояла деревушка. Сама возможность передвигать ноги казалась мне наивысшим удовольствием. Мы уже хотели повернуть назад, когда увидели роскошную лисицу, которая пересекала поляну. Трава была достаточно высокой, и мы видели только тонкую нитку, которую она оставляла на зелени, словно шелковый шлейф. Иногда она поднимала морду, чтобы принюхаться. Я любовался ее быстрыми движениями и переливами меха. Дед сказал, что лучше нам отсюда уйти, но я хотел постоять еще. Вдруг я увидел что-то черное, сначала мне показалось, что это фрисби, брошенная высоко в воздух, или бумеранг. Но черное пятно приближалось, и я понял, что это беркут. Времени было мало, нужно было действовать, я ринулся к поляне. Но Дед схватил меня за плечо. Я впервые испытал его силу на себе.
— Мы не станем вмешиваться, – произнес он твердо.
Я пытался высвободиться, но он оказался гораздо сильнее меня. Беркут завис над лисой и через мгновение камнем упал на нее, она прижалась к земле и в момент приближения птицы прыгнула вверх со всей силой, на которую только была способна. Лиса извивалась в воздухе в попытке схватить птицу. Я видел ее ярость и оскал белоснежных клыков. Бой был неравным. Беркут поднял ее в воздух метров на 20 и бросил с высоты. Затем подхватил обмякшую тушку, в его когтях богатый мех все еще продолжал переливаться на солнце, хвост висел безжизненно. Дед опять сказал, что надо уходить, но я не мог сдвинуться с места. Листва там, где только что бежала лиса, зашевелилась. И над травой показалась еще одна лисья морда, но поменьше, а потом еще одна и еще одна. Лиса перебегала вместе со своим выводком. Я хотел броситься и забрать щенков, но Дед оказался быстрее. Он прижал меня к дереву и повторил ту же фразу, с той же интонацией:
— Мы не станем вмешиваться.
В воздухе снова показался беркут. Щенки были растеряны и дезориентированы. Он перетаскал всех. Я наблюдал за этой расправой, прижатый к дереву. Я вырывался, кричал и топал ногами, надеясь спугнуть хищника. Я проклинал Деда. Когда все закончилось, я упал на колени и заплакал как ребенок. Я ненавидел Косту.
— Ты – лицемер! – кричал я. — Ты с такой любовью собираешь эту траву, раскладываешь ее, сушишь, поешь ей свои песни. А спасти эту лису не дал, хотя бы щенков!
Дед долго смотрел на меня, прежде чем заговорить.
— Подумай о том, что эта лиса собрала всю свою волю и все свое знание для этого похода. Она готовилась к нему. Она столкнулась с чем-то сильнее, умнее и удачливее ее самой. С чем-то необъяснимым. Таков Путь.
Конечно, мне надо было бежать от него, как только я встал на ноги, но меня все держала его тайна. Я проводил ночи, размышляя, куда мог уходить Коста – собирать растения по ночам невозможно.
В один из дней перед сном я решил спросить у него прямо:
— Возьми меня с собой сегодня ночью?
— Путь потребует от тебя невозможного. Тебе придется прыгнуть в пропасть и разжать руки. Все, что ты любил, и все, к чему ты привязан – окажется ничем, пустотой. У Воина нет ни родины, ни доблести, ни чести, ни имени. Есть только способ разговора с Богом. Боюсь, для тебя это будет слишком. Лучше закончить здесь. Скоро тебе уходить.
На следующий день нам объявили о том, что миссия окончена. На сборы дали два дня, я был вынужден вернуться в казарму. Встретили меня с радостью, мы даже отметили мое исцеление местным пивом. Но меня ни на секунду не оставляла идея проследить за Дедом. Просто спасенной жизни мне теперь было мало.
В ту последнюю ночь я лежал и ждал, пока в казарме станет тихо. Спали даже караульные, поэтому мне не составило труда выйти из части и проследовать в сторону леса. Я шел ровно по тому маршруту, что и в ту прогулку, но следов Деда не находил. Я проклинал себя, что не поджидал Деда у дома. И в следующую минуту услышал странное пощелкивание, совершенно неестественное для леса. Я огляделся и понял, что звук исходит из-за кустов. Я знал, что заглядывать туда не надо, но остановить себя не мог. За кустами была та самая поляна. Солнце встало уже достаточно высоко, чтобы в синеве молодого рассвета я мог увидеть все как есть. Над поляной летел Дед Коста. Даже не летел, он замер в воздухе и смотрел куда-то в небо. Сначала я почувствовал, как одежда на мне поднимается. Я был в широком свитере, и он фактически налез мне на голову. Подними я руки, он бы легко с меня слетел в воздух. Потом я увидел, как шнурки на моих ботинках поднялись вверх, как будто наступила невесомость. Я ощутил легкость ног и потом я полетел. Небо с белыми немигающими звездами стало значительно ближе, во всей вселенной мы остались одни: я и черная бесконечная пустота. Я чувствовал ее обжигающий холод и четко знал, что нужно прыгнуть. Прямо туда. Озноб пробрал меня до самых кишок. Я становился единым с чем-то гораздо больше меня. Космос манил меня, он открылся мне, он ждал от меня шага. То, что секунду назад было мной, распадалось на частицы. Всего лишь шаг, один шаг. Но вдруг все эти частицы стали мне так дороги. Я стал хвататься за каждую из них: за каждое воспоминание, за каждое чувство, даже за свой страх. Особенно за свой страх! Мне показалось, что если я перестану бояться, то исчезну. Страх будто обосновывал мое существование, делал меня реальным, твердым. И затем, кажется, я упал. Кровь прилила к голове, в глазах потемнело. Я кубарем покатился вниз и катился довольно долго, пока наконец не зацепился ногой за корень дерева и не встал на ноги. Так быстро я не бежал никогда. Я перепрыгивал овраги, ветки кустарников хлестали меня по лицу, я зажмуривал глаза и несколько раз, не успев среагировать, больно ударялся о стволы деревьев. Горячая и вязкая кровь из рассеченной брови текла по лицу. Я бежал и обещал Богу, что если он позволит мне сейчас уйти, то я никогда больше не вернусь сюда.
Через два часа в составе своей роты я покинул деревню. Я ликовал, что мне удалось унести ноги. Но чем дальше я удалялся от деревни, тем сильнее маленький колокольчик сомнения не давал мне покоя. Он становился все назойливее и назойливее, пока не ударил по моим ушам набатом, на секунду я оглох: где-то в глубине я знал, что проиграл, возможно, свою самую главную битву.
Все испарилось, как только я переступил порог родного дома.
В моей семье считалось, что разговоры это для девок. Со своим отцом я разговаривал за всю свою жизнь несколько раз: перед поступлением в военное училище, после присяги и перед этой командировкой. Каждый раз это были три-четыре предложения о том, что я не должен подвести его в глазах боевых товарищей. Поэтому, когда через 20 лет у меня наконец родился сын, я сделал все, чтобы разговаривать с ним как можно больше.
Но мой сын был совсем другим. Он запирался в своей комнате и мог просидеть там весь день. Когда я внезапно, без стука, заглядывал к нему, он сидел на полу и смотрел на дверь, ровно туда, где появлялась моя голова. Будто бы знал заранее, что сейчас я загляну. Сидел неподвижно. Я спрашивал, как у него дела, он дежурно отвечал, что делает уроки или слушает музыку, хотя никаких звуков из его комнаты я никогда не слышал. Друзей у него не было. Школа его не вдохновляла, но уроки он делал быстро и учился на твердое «хорошо». Я бы совсем оставил его в покое, если бы не тот случай.
Это был приятный летний день, когда нет ни ветерка, и все предметы отбрасывают длинную тень. Сын сидел на ступеньках перед домом, возле него сидел наш кот и умывался. Я смотрел на них из окна веранды. Мой мальчик ковырялся с машинками, как вдруг он уставился на кота и смотрел неподвижно около минуты. Кот взвизгнул и хотел было убежать, но взмыл в воздух. Все выше и выше. Кот вздыбил шерсть и рычал, пока не осип от ужаса. А сын смотрел на него не дрогнув и вдруг отвел взгляд. Кот, к счастью, приземлился на лапы и тут же убежал. А я смотрел на затылок собственного сына и боялся, что он сейчас повернет голову и улыбнется как ни в чем не бывало. Часы отсчитывали секунды, по моему лбу катились капли пота. Голову он так и не повернул, но мы оба знали, что это представление было для меня.
После этого я стал часто и подолгу отсутствовать из-за службы. Я соглашался на все походы, лишь бы не оставаться с сыном наедине. Когда я вернулся из очередного похода, вещей жены и сына в квартире не было. И я вздохнул с облегчением. К тому моменту я прошел много горячих точек и заполучил на погоны несколько звезд, но ни одна из них не способна была заменить те далекие и холодные звезды в черном небе. Меня ни на секунду не покидало чувство, что я проигравший.
С сыном мы много лет не виделись. Его мать попросила поговорить с ним по-мужски. Так что теперь передо мной стоял уже взрослый и абсолютно чужой парень. Разумеется, я не собирался с ним ничего обсуждать. Мы перекинулись несколькими словами, я показал ему его комнату и надеялся просто переждать. Он уходил каждый день из дома в три часа ночи, возвращался на рассвете и сразу ложился спать. Он вел ночной образ жизни, и меня это вполне устраивало, мы старались не пересекаться. Негласно мы поделили квартиру по часам. Однажды он вошел в кухню днем, я тут же налил чай и вышел. Меня кольнуло в самое сердце — я точно повторил ритуал, который проделывал мой отец. Он избегал меня, я избегаю своего сына. Привычный ход вещей не разорвать.
В ту ночь я поставил будильник на три часа и вышел вслед за сыном. Он шел к самому высокому в городе зданию. Без труда он поднялся на самую крышу по пожарной лестнице, я проследовал за ним, не особо прячась. Я снова услышал странное пощелкивание и огляделся — на крыше никого не было. Тогда я запрокинул голову. Над городом парил молодой мужчина, мой сын. Он смотрел куда-то в темное небо. Левитация опять началась со шнурков. Я почувствовал знакомую легкость в ногах и в следующую секунду я полетел. Мы вдруг стали одним. Вместо взрослого парня я увидел своего сына маленьким мальчиком, лет шести. Он завис между землей и небом, был напуган и растерян. Я отчетливо чувствовал, то, что чувствовал он в тот первый раз. Сын был слишком мал перед тем испытанием, что открылось ему. Я ощущал озноб его тела и страх. Он неуклюже размахивал руками, пытаясь ухватиться за воздух. Страх обосновывал его существование, и он держался за него, как за единственную соломинку, константу в этом черном небе. Но вдруг мальчик согнул ноги, оттолкнулся от вязкого воздуха и выпрямился во всю свою силу. Он прыгнул, и на лице его появилась улыбка. Я увидел своего сына: не было у него ни прошлого, ни будущего, ни имени, ни чести, ни родины. Был только Путь, такой его странный способ разговора с Богом.
На следующее утро я сам собрал его вещи. Мы долетели до Белграда, а дальше на перекладных. Я без труда нашел тот самый дом, он выглядел точно также, как и 40 лет назад. Мы вошли во двор. Я не мог отделаться от воспоминаний, и даже ощутил горьковатый, вяжущий привкус травяного отвара. Я услышал, что в доме кто-то поет давно забытую песню. В голове набатом звенел все тот же колокольчик. Я вошел в комнату. Дед сидел там же, в той же позе. Он без удивления посмотрел на меня. За это время складки на его лице разгладились. Передо мной сидел мой ровесник.