Раздался звонок в дверь, и меня послали открывать. Сказали: «Пойди открой, это ясновидящая». Я уже ничему не удивлялась, потому что у нас дома в то лето творилось черт знает что. Маму сначала положили в больницу, потом, не вылечив, отправили обратно, так что нам с бабушкой пришлось прервать мои последние школьные каникулы и срочно возвращаться в Москву — еле-еле по знакомству достали билеты. В нашей насквозь атеистической квартире появились свечи и иконы, приходил с кадилом и бормотаниями батюшка, и после его визита на четырех сторонах света над оконными и дверными проемами остались непонятные рисунки, как будто кто-то начертил могилу с крестом и вокруг — буквы. Я потом, уже когда мамы не стало, забиралась на подоконник и рассматривала эти тайные знаки, пыталась расшифровать, да так и не расшифровала. Жить с загадочными символами в нескольких метрах от кровати было жутковато, но выручала близорукость, благодаря которой я большую часть времени о страшных чертежах могил с крестами не вспоминала.
Мне с детства полагалось постоянно носить очки, но я стеснялась и при посторонних надевала их только в крайнем случае — в кино или в театре. Вот и сейчас я шла по коридору и заранее вся сжималась: там за дверью, вероятнее всего, ясновидящая, а я тут перед дверью — наоборот видящая крайне неясно. Придется вглядываться в незнакомое лицо, наугад достраивать черты, вежливо направлять улыбку примерно в глаза гостье, говорить «здравствуйте» в пустоту — ну, не в пустоту, но, по крайней мере, в муть.
В дверь, которую я шла открывать, было вставлено матовое шершавое стекло. Нарочно такое, чтобы даже ясновидящим и просто людям с хорошим зрением было не разглядеть, кто там за стеклом стоит. Когда я подошла к двери почти вплотную, стало понятно, что за мутным стеклом не одна ясновидящая, а примерно полторы. Рядом с одним силуэтом обычного человеческого роста проступал другой, в два раза ниже: он мог оказаться невысокой елочкой, небольшой байдаркой или карликом.
Я оттянула щеколду, открыла дверь, и стало ясно, что рядом с ясновидящей стоит ребенок.
— Здравствуйте! — поприветствовала я оба размытых лица.
Лица растянулись, изменились — по опыту я знала, что это улыбка.
Мальчик размером с небольшую елочку улыбался во весь рот и сверкал глазами. Женщина тоже смотрела так ясно, что мне даже показалось: я ее неплохо вижу. Одним рывком головы я пригласила сразу обоих:
— Проходите.
Обратно в квартиру мы шли втроем.
— Это Ваня, мой помощник, — объявила ясновидящая. — Он тоже посмотрит, ладно?
В прихожей уже суетились, распределяя тапочки, папа и две мои бабушки (родная и двоюродная): всем было интересно своими глазами увидеть ясновидящую — высокую, светловолосую, с совершенно человеческими кудряшками и вежливым голосом. Не вышла встречать гостей только мама: после больницы она совсем не вставала и грустно шутила на эту тему. Над шутками ее смеялась только я одна, и только я одна из всех, как полная дура, не понимала, к чему идет дело.
За два дня до визита ясновидящей у меня случился день рождения. Мне исполнилось шестнадцать, и двоюродная бабушка испекла торт. Это был самый бессмысленный и неуместный торт в моей жизни, которому вообще никто не обрадовался, и я не помню, ел ли его кто-то, кроме меня. Я-то ела. За пустым столом в кухне, где на клеенке стояла папина чашка с коричневым от чая дном, лежали пакетики с сухими травами, частично распотрошенные коробочки лекарств, бумажки с телефонными номерами. Я уплела один кусок — и со всех ног побежала на улицу навстречу Максу, который нес мне цветы и подарок — книжку комиксов. Я комиксы не очень любила, но Макса, как мне казалось, любила очень, поэтому и комиксам обрадовалась.
Прежде чем разрезать торт, я вставила в него шестнадцать свечей, зажгла и понесла к маме в комнату, чтобы она тоже видела, как я их задуваю. Мне тогда хватило глупости, чтобы порадоваться: мама видит, как классно я загасила все с одного раза, и счастливо улыбается со своей безнадежной постели, на которой, теперь-то я знаю, ей предстояло провести еще ровно пятнадцать дней.
Пятнадцать дней — это не так уж мало! Мы могли бы много чего успеть. Сходить на Тверскую и Старый Арбат, сгонять на самолете в Сочи или Таллинн, объесться мороженым и ее любимыми «белочками», налепить вареников с творогом и пельменей, наварить холодца, напечь кулебяк, устроить два-три застолья с гостями, танцами и песнями, сшить себе по платью и, может, она даже успела бы связать мне на прощанье новый свитер. Но, к сожалению, у мамы ни на что не было сил, и к тому же ни она, ни я ничего не знали про то, что дней остается всего пятнадцать. И все они будут потрачены на борьбу: остаться в живых, вот всё, что было сейчас важно для мамы. Побежать поскорее увидеться с Максом — вот что было важно для меня. Я целовала маму в щеку, приносила всё, о чем она просила, поднимала подушки повыше и до вечера убегала. А когда возвращалась, дней оставалось четырнадцать. А потом тринадцать… Но мне хватало глупости и веры в будущее, чтобы снова и снова убегать, поцеловав маму на прощанье и услышав ее ласковое и, наверное, с каждым днем все более слабое: «Пока, солнышко».
Глаза у мальчика Вани оказались ярко-голубые и как будто чем-то подсвеченные изнутри. Мы с ним совсем недолго пробыли в комнате вместе с мамами, он шепнул что-то своей, и она попросила меня поскорее снять со стены над кроватью плакат с Виктором Цоем и целлулоидные картинки мультстудии «Пилот» со смешными, но действительно страшноватыми персонажами.
— От них черное исходит, очень много, — пояснила ясновидящая.
Я не очень ей поверила, потому что мультипликационные картинки раскрашивал мой любимый Макс, когда подрабатывал в «Пилоте», а Виктор Цой ведь вообще главный романтик, хотя куртка, глаза и волосы у него действительно черные, так что, может, мальчик Ваня не зря насторожился. Я послушно открепила опасные картинки и унесла. Бабушки на кухне запричитали — они, мол, так и знали, что одно зло от этих моих чертей.
Потом ясновидящая попросила нас с Ваней уйти, и мы пошли в соседнюю комнату, куда на время маминой болезни переселили нас с попугаем. (Жить не на своем месте нам с попугаем оставалось чуть больше двух недель, теперь-то я это знаю, а тогда не знала — интересно, знала ли ясновидящая).
Ваня пришёл от попугая в восторг.
— Неужели разговаривает? — спросил он и вытаращил свои нечеловечески-голубые глаза.
Не знаю, как там черное, испускаемое Виктором Цоем, но от мальчика Вани шло что-то настолько светлое и доброе, что я, сидя рядом с ним и демонстрируя нехитрые трюки нашего Чики, впервые за долгое время чувствовала себя дома хорошо и не хотела сбежать.
Наконец выйдя из комнаты, ясновидящая сказала:
— Мы с Ваней подождем, где скажете, а ты, — она обратилась ко мне, — садись и перепиши вот эту молитву. Будешь каждый вечер читать рядом с маминой постелью, убирать черноту.
Я в жизни не читала ни одной молитвы и сейчас с ужасом уставилась на несколько страниц непонятного текста, который мне, во-первых, предстояло переписать (что за бреееед!), а во-вторых, потом читать вслух. Читать изо дня в день! Сколько дней, интересно?!
(Сейчас-то я знаю, что чуть больше двух недель, но тогда не знала).
Папа, заметив мое кислое лицо, похлопал меня по плечу и сам ответил:
— Конечно, конечно, будет читать.
Я вздохнула и пошла искать тетрадку («Возьми новую, чистую!» — крикнула мне вслед мама Вани). Потом я уселась рядом с мамой и стала переписывать, пока бабушки и папа угощали прозорливых гостей чаем.
— Спасибо, — улыбнулась мама. — Представляю, как тебе неохота.
— Да ладно, — буркнула я.
Мама погладила меня по руке, но об этом я не хочу вспоминать, потому что у нее тыльные стороны ладоней были все в синяках от капельницы и сильно болели, кто-то посоветовал собачью шерсть, и мама прикладывала серые кусачие варежки, которые никогда не любила и не носила, и варежки вроде бы даже немного помогали, но я не знаю, куда они потом делись, и так мне их жаль, так жаль…
— Готово, — крикнула я минут через двадцать, тряся рукой, которая разболелась от долгой писанины.
— Очень хорошо, — похвалила ясновидящая и стала объяснять, что дальше.
Читать полагалось с какой угодно громкостью, можно даже шепотом, главное — чтобы рядом в это время горела свеча.
— Вот попробуй, начни при мне, — попросила Ванина мама. — Увидишь, что будет.
Мне ужасно не хотелось. Какая глупость — при незнакомых людях произносить эту белиберду и делать вид, что я не вижу в этом ничего странного. Рассмеяться или рассердиться, закричать и убежать к Максу или просто куда глаза глядят мне не позволяло воспитание.
— Ладно. — Глубоко вздохнув, я опустилась на пол рядом с маминой постелью, зажгла свечу на тумбочке перед зеркалом и начала. Мама, кажется, спала, или просто ей было больно, и она устала и лежала с закрытыми глазами.
В переписанной чуши я понимала только предлоги и отдельные слова, которые ни во что не складывались, но ясновидящая сказала, что это нестрашно, главное — читать.
И я читала.
На второй или третьей фразе пламя свечи начало жутко трещать, дымить и мигать, как будто в него попали и сгорают заживо хрустящие мошки. Голос у меня задрожал, я хотела было остановиться, покосилась на ясновидящую, но она рукой велела мне продолжать, и я с грехом пополам дочитала до конца — под сухой треск свечи.
Каждый из оставшихся вечеров я усаживалась на пол и читала — и всякий раз огонь свечи трещал и моргал в такт непонятным словам. Пока я проводила этот странный магический ритуал, мой папа, инженер и главный технолог крупного пищевого предприятия, разводил на кухне в особых дозах ядовитые травки, за которыми днями и ночами охотился по всей Москве (например, болиголов, засушенный правильным способом, можно было найти только у одной старушки во всем городе) и поил маму каплями настоящей отравы, которая, будь доза побольше, ее бы сразу убила, а так должна была, наоборот, вылечить.
Когда мои молитвы и папино ядовитое зелье проиграли битву, я долго сидела одна в комнате с попугаем и смотрела в стену. Потом пошла на кухню и увидела, что бабушки не плачут, но двигаются как-то бессмысленно, как будто заблудились в лесу, и суетливо решают, какой из темных платков кто из них наденет на похороны, а папа стоит у открытой балконной двери в моей любимой красно-синей рубашке в клеточку, выпускает дым и много-много раз повторяет вслух:
— Нескольких дней не хватило. Должно было помочь. Должно было. Просто по схеме не успели пропить. Еще бы несколько дней.
Но дни закончились. От моего дня рождения их оставалось ровно пятнадцать, как ни старайся.