В апреле 2020 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую «Young adult: от школьной любви до спасения человечества» в рамках Летнего интенсива 2020. Представляем работы стипендиатов.
Конкурсное задание
Написать мини-рассказ любого жанра объемом до 5 000 знаков с пробелами, ориентированный на аудиторию молодых взрослых (young-adult).
***
Александра Яковлева
Сплошная экономия
Августовский день конца девяностых. Мы с бабушкой вот уже тысячу лет как едем домой. Все едем и едем — никак приехать не можем.
В трамвае настоящая душегубка. Мы сидим на самом пекле в этой консервной банке, и солнце через стекло едва ли не дырку во мне протапливает. Голова парится под кепкой, футболка липнет к спине. Щека изгваздана в смородиновом соке, пальцы тоже, от сока они фиолетовые. Под ногти забилась земля — прячу руки в карманы шорт. Шорты на мне голубые с белыми щеночками. У моей подруги такие же, нас одевают на одной оптовке. Только ей они идут, а на мне — не так чтобы очень. Шорты тоже в земле, и ноги из них торчат грязные, и вообще я как чучело еду.
Между ног, зажатое коленками, стоит ведро на семь литров. Смородины в нем аж с горкой. Бабушка накрыла ягоду белым платком, и теперь он весь в фиолетовый горошек. Зачем накрывать ягоду платком? Чтобы не растерять? Чтобы не запылилась? Чтобы не сглазили цыгане на вокзале? Загадочный ритуал.
Трамвай звенит и качается, почти добрались. За плечами — дачная каторга и бесконечная смородина, ненавистная до глубины души. Целый день собираешь эту кислятину, потом тащишь ведро лесом-полем да на станцию. Час электрички, еще полчаса городского трамвая… Но все это не страшно, все можно вытерпеть. Кроме одного — того, что ждет впереди. Самый хвостик пути, буквально пять минут от остановки до дома, до второго подъезда.
С отчаянием и страхом думаю о том, как пойду через весь двор с бабушкой. И — что хуже всего — с ведром. Летним вечером, когда все дворовые ребята играют в футбол, в вышибалы, катаются на роликах, велосипедах, просто наслаждаются своим детством, я тащу семь литров дурацкой смородины в сером пластмассовом ведре. И эту смородину даже не увидит никто, потому что она накрыта бабкиным платком.
Трамвай сбавляет ход, плавно причаливает к остановке. Лязгает на прощание дверьми. Бабушка подталкивает меня к выходу, сама груженая больше моего.
Вот еще один странный ритуал. Называется «экономия». Целый год оплачивать проезд на дачу, счета за воду и свет, покупать удобрение, семена, саженцы, тратить свое время и здоровье, чтобы вырастить, собрать, переработать, закатать в банки — и выбросить по весне больше половины заготовок, кочаны гнилой капусты, сморщенную картошку и морковь. Сплошная экономия, неужели не видно?
И вот выходим мы с бабушкой из трамвая. Как в кошмарном сне, я иду через кисель: ноги ватные, голова гудит, грязные коленки подгибаются. В левой руке — семь литров ягоды. Я как скривилась тогда с этими семью литрами, так до сих пор кривая и хожу. Ведро оттягивает плечо, спину, всю меня целиком. Ноги не слушаются, заплетаются…
И вместо платформы я вдруг ступаю в пустоту.
Лечу кубарем, через голову! Ведро — в одну сторону, я — в другую, смородина — в третью. Народ на остановке ахает. Глазеет. Смартфоны еще не придумали, поэтому глазеет жадно. Запоминает, чтобы потом в красках рассказать домашним, как девчонка из трамвая выпала да как ревела потом в три ручья, сидя в куче давленой смородины.
— Ты что! — вскрикивает бабушка. Подхватить меня она не смогла: не было свободных рук. Зато теперь ставит сумки, освобождает руки и от души прописывает мне по затылку. Я рыдаю еще горше.
— Угробила!.. Целый день под кустом!.. Матери везли!.. Ну, что там? Что?!
— Раз… раз… разби-и-ила!
— Чего разбила? Колени?
— Да-а-а!
— Не реви. Вставай.
Бабушка поднимает с земли белый в фиолетовый горошек платок и дает ему новое назначение. Теперь он антисептик. Бабушка плюет в него и яростно стирает кровь и грязь с моих коленок. Как будто хочет отомстить за смородину. Как будто одного подзатыльника недостаточно.
— Так, все, — говорит она, наконец. — Иди домой. Ключ есть? Иди.
Я не то что иду — бегу. Колени болят, я то и дело припадаю на левую ногу, но все равно улепетываю. Боюсь: вдруг бабушка передумает, окликнет, заставит собирать смородину? Только на повороте на миг оглядываюсь.
Бабушка ждет на остановке следующего трамвая: ей к Парку культуры ехать. Серое ведро подняла и поставила рядом. Какой рукой она его возьмет, если обе заняты сумками?.. Смородина, рассыпанная по асфальту, блестит на солнце, истекая розовым соком. Прохожие огибают ягоду, грустно смотрят. Наверное, жалеют продукт.
Но я уже нырнула за угол и бегу дальше, во двор. По коленке стекает кровь — моя ли, смородиновая, неважно. Никогда больше, ни до, ни после не радовалась так разбитым коленям. На полном ходу я ввинчиваюсь в стайку ребят. Приветствия, смех, крики — и до сизых сумерек мы качаемся на качелях, прыгаем через резиночки, болтаем, смеемся, одуревшие от лета и свободы, по-детски беззаботно счастливые.
Где-то там, на трамвайной остановке, клюют мою смородину голуби да воробьи, а я даже не вспоминаю ни о ягоде, ни о своем ранении.
Темнеет. Уже всех позвали домой, и я на площадке одна. Встречаю маму с работы. Мама рассказывает о смородине на остановке. Я рассказываю о смородине на остановке. Мы смотрим друг на друга внимательно.
— И бог с ней, — говорит она с каким-то облегчением даже. — Все равно сахар подорожал.
***
Вероника Токарева
Супергерой
Мимо нас проносились дома, заборы, сараи, кусты, старый колодец и чьи-то собаки с дачи, а мы два часа проносились по улице, играя в односторонние догонялки. Односторонние — потому что Матвей никогда не мог меня догнать. Да и нас устраивал сам процесс бега, как из-под ног выскакивала серо-черная пыль, как можно было дурачиться и кривляться друг для друга. Но особенно мне нравилось снимать с себя мокрую футболку, завязывать рукава вокруг шеи и чувствовать себя супергероем с летящим на ветру плащом. В наших с братом играх я был Суперменом, а он — Сорвиголовой, потому что имя Мэтт Мердок очень похоже на Матвей. И хоть мы были из разных вселенных, это не мешало нам вместе сражаться против злодеев, сорняков, ну или лягушек на худой конец.
Запыхавшиеся и смеющиеся, мы уже подходили к дому, когда заметили это. Отцовская машина стояла в гараже. Мы поникли. Молча поправили одежду, осмотрели друг друга в поисках пятен, тут же оттерли их слюной, пальцами расчесали волосы и медленно пошли к дому.
— Тоже боишься? — тихо спросил Матвей.
— Не знаю.
— Я очень, очень боюсь. — Он сжал мою руку и придвинулся ближе.
Отец сидел на веранде с бутылкой пива. На нем были те же штаны и расстегнутая рубашка, что и неделю назад. Я заметил на его покрасневшем левом плече новую татуировку — дева Мария с ребенком.
— За руки держитесь? Гомики теперь? Пидоры? Или так ведут себя ваши супергерои? — с насмешкой, но без видимой злобы крикнул он.
Мы расцепили руки. Глаза в пол, не сутулиться, дышать тихо, дышать носом. Матвей быстро прошел мимо него, но меня он схватил за руку и повернул к себе.
— Это че? — указал он на мой живот.
Я инстинктивно опустил взгляд и тут же получил щелчок по носу вместе с порцией смеющегося перегара в лицо. Выдернул руку и тяжело дыша протиснулся мимо.
— Повезло, что он веселый, да? — облегченно спросил Матвей.
— Еще как.
Обычно по вечерам, когда мама уходила спать, мы с Матвеем забирались под большой стол в нашей комнате, накрывали его покрывалом и с фонариком рассказывали истории о своих геройских приключениях. Мы устраивали друг другу спектакли, рассказывали пугающие истории или вслух читали комиксы (я очень старался, чтобы он не слышал мамины ночные рыдания). Но не в этот вечер.
Сначала был грохот, потом отрывистый прокуренный мат, разбившееся стекло, женский вскрик-всхлип и звук тупого удара. Наступила тишина, и мы знали, что это самое страшное. Матвей крепко держал меня за руку.
— Не бойся и помни: ты супергерой. Сорвиголова сам кому хочешь голову оторвет, окей? — сам не веря в свои слова, проговорил я.
Дверь скакнула в нашу сторону: вошел отец. Не сразу нашел нас взглядом под столом, крепко обхватил нас за плечи и с криками потащил на кухню. У плиты стояла мама и плакала в жарящуюся картошку. Дверь на улицу была открыта.
— Кто из вас, щенков, украл мои сигареты? А?
Мы с Матвеем переглянулись и одномоментно поняли, что будем наказаны, какой бы ответ ни дали.
— Не хотите, да, признаваться? Значит, по заслугам оба получите, ясно вам? — прокричал он в лицо Матвея, разбрызгивая повсюду слюну. Он указал на Матвея: — Ты, первый снимай футболку, гаденыш.
Я чувствовал, как испуган мой младший брат. Либо сейчас, либо мы оба пропали. Я резко схватил его за руку, потянул за собой, попутно ногой пиная стул в сторону отца, и мы выбежали из дома. Ночной воздух придал мне уверенности. Было ясно, что отец бежит за нами, было ясно, что нам самим некуда бежать, кроме как вокруг дома — ворота были закрыты на ночь — и все равно это было лучше, чем ремень и тяжелые кулаки. Под ногами проносились кирпичи, трава, ветки, старые угли, осколки стекла, улитка, старая игрушка Матвея, бумага и снова кирпичи, снова трава, ветки, сигаретная пачка, угли, стекло.
Мы пробежали почти два круга, когда я почувствовал, что Матвей отпускает мою руку. Я оглянулся. Отец прижал его за шею к стене правой рукой, а левой показывал на меня. Мной начали двигать чьи-то чужие инстинкты, я взбежал по лестнице в дом, оттолкнул маму от плиты, взял сковородку и так же стремительно спустился вниз. Отец, когда увидел меня, расхохотался. Матвей покраснел и издавал какое-то хрипение, совсем не похожее на дыхание человека.
— Че, пожрать мне принес?
Я ускорил шаг, взял двумя руками сковородку, присел, уклонившись от его левой руки, и ударил его прямо в лицо девы Марии. Он закричал, с испугом посмотрел на красное пятно в том месте, где я его ударил, и отошел на два шага назад.
Матвей начал жадно дышать. Я взял его за руку и потащил за собой.
— Мы спрячемся сейчас, все будет хорошо. Мы переживем ночь, а потом все как-то наладится, ну, как обычно, знаешь?
Я завел его в старый туалет на улице, которым мы давно уже не пользовались.
— Посидишь здесь? Я сейчас вернусь. Помнишь, что мы супергерои? Помнишь?
Матвей молча кивнул, снял с себя ночную рубашку и протянул ее мне.
— Плащ.
Я улыбнулся и повязал рубашку вокруг своей шеи. Открыл дверь, вышел и расправил плащ. Отец с яростной улыбкой медленно двигался в мою сторону.
— Бог накажет. И я накажу.
***
Вера Русских
Рейтузы
— Аня, Аня! Ты рейтузы надела?
Щеки моментально потеплели от стыда: надо ведь сказануть такое при всем классе продленки. Продленку эту Анька не любила — дети тут были какие-то неопрятные, вялые, дышали все почему-то через рот. Лица их обычно оживлялись лишь в двух случаях: при виде столовской еды (и даже паровых стоячих омлетов, больше напоминавших блевотину) или когда кто-то затевал игру бросания друг в друга козявок.
— Чего глаза вылупила? Опять потеряла? Ну сколько можно, мы же на анализы с банками твоими уже как на работу ходим, опять отморозишь себе все! — Мать наклонилась к ней, едва переросшей сто двадцать пять сантиметров, и Анька машинально отпрянула. То был рефлекс, выработанный годами: от матери можно было ожидать чего угодно — и внезапной оплеухи, и обидного тычка. В нос моментально дало примесью хорошо знакомых запахов — густого Chanel №5 и алкоголя. Лет Аньке было немного, всего двенадцать, но знала и понимала она куда больше положенного. Как, например, то, что духи, в коих мать не знала меры, ей подарил любовник — низенький мужичонка с проплешиной. Или как, например, то, что вино было красным, из пакета, и прятала его мать ото всех под раковиной на кухне. Прятала безуспешно.
Анька покорно отправилась надевать на себя пять слоев одежды и искать треклятые рейтузы: она догадывалась, что пропадали они с завидной регулярностью не просто так. Штаны под юбку поверх теплых серых колгот, майка, ярлык которой всегда цеплялся за крест на веревке, водолазка, школьный пиджак с эмблемой «Гимназия 8». Пиджак был, надо сказать, само унижение: коричневого оттенка, бесформенный и почему-то с кричаще-золотыми пуговками. На каждой открыла клюв маленькая птичка. Один, два, три, четыре. Пятой не было: потерялась. А пришить новую — некому. Анька уже заметила краем глаза, как мать истерически листает журнал, пьяно щурясь.
— Это что? Опять двойка за дроби? У тебя мозги есть? Мы же это все до утра зазубривали!
— Ну. Зазубрить-то зазубрили. Но я не поняла, почему, а меня спросили, и вот…
— Дура, это числитель!
Мать внезапно осеклась. Она долго смотрела на Аньку, потом размякла будто и начала гладить по щеке. А потом сказала внезапно, так тепло и по-доброму:
— Какой же ты банальный ребенок.
Взгляд вперед, слезы уже начали жечь глаза.
— С такими способностями максимум, который тебя ждет — это работа маникюршей и какой-нибудь Валера из ПТУ.
Этого Валеру мать частенько припоминала. Интересно, конечно, что за Валера, вообще, такой? И почему он сразу плохой человек?
Пока воняющий бензином автобус медленно полз по дороге, Анька разглядывала выученный наизусть сероватый пейзаж. Стоял холодный март, который даже и не пытался изобразить смену сезона. Анька, любившая стихи, вычитала где-то фразу «звонкая весна» и теперь мучилась вопросом: что же это такое — «звонкая весна»? Вот эти вот черные скелетики деревьев и уставшие, облупившиеся фасады — они к ней явно не имели отношения.
Оказавшись дома, она юркнула в свою комнату и сразу же почувствовала, как тревога отступает. Зеркало здесь обычно стояло повернутым к стене. Говорящий интерьерный штрих, ни разу не бывший замеченным родителями.
Анька села за уроки: сначала — нелюбимое и сложное, потом — любимое и легкое. Математику можно списать из интернета, дел минут на пятнадцать, географию отдаем папе. Русский, французский, английский — другое дело. Все упражнения укрощаются играючи, сидишь себе, выводишь плотное кружево букв: Mistigri court partout et casse tout…
Спустя несколько часов раздался спасительный звонок — это пришел домой отец. Анька уже без страха побежала в коридор, бросилась отцу на шею и уткнулась в плечо, зная, что у нее есть всего пара мгновений, чтобы послушать запах, который она будет вспоминать всю жизнь. Запах холодной щеки вернувшегося с мороза уставшего родителя. Анька любила отца особенным чувством. И не в том было дело, что он частенько, жалея ее, сонную, тратил «обеденные» деньги, чтобы отправить дочь в школу на такси. Просто они были друзьями. И дружбе этой не мешала даже огромная возрастная пропасть.
На ужин их, как и всегда, ждало что-то скучное и малопривлекательное. Сегодня пережаренные замороженные котлеты, разваренные макароны и почему-то селедка. Они молча ковырялись в тарелках, слушая бормотание телека в углу. Шел какой-то веселый сериал, который, казалось, случись даже апокалипсис, все равно начался бы в 19:00. Ну хоть кто-то же должен был отвечать за смех в этом доме?
— За квартиру когда платить будем? — Мать уже несколько лет обращалась к отцу обезличенно, по-армейски.
Отец тихо ответил:
— Не могу сказать, там опять задерживают.
— Ты прямо как кость в горле: ни проглотить, ни выплюнуть.
Анька опустила взгляд в тарелку. Долго глядела на вонючую тряпку, неизменно лежавшую на столе. Думала всякое. А потом дотронулась легонько до руки отца под столом и ушла на кухню, забрав свою и его посуду. Вымыла тщательно, нарисовала сердечко на запотевшем стекле и долго смотрела сквозь него. Она знала, что уже через пять часов они сядут с отцом в старенькую «Хонду» и будут ехать по пустым дорогам под Blondie, пока на небе занимается рассвет. Доедут до базы, поставят палатку, разведут костер, будут кидать палку собаке и удить рыбу, никому, в общем-то, и не нужную. И это будет чистое маленькое счастье. Без вина из пакета, вонючей тряпки и бубнящего телека. И главное — без ненавистных рейтуз.
***
Наталья Костина
Чиж стоял на краю и смотрел в серую бездну под ногами. Тяжелые тучи почти касались крыш старых высоток, в такое небо горлицы обычно не поднимаются, но вдруг? Братья много раз приносили по три-четыре хвоста в самую грозу. Что он, всего один не достанет, пока еще даже не гремит?
Ветер сегодня был в настроении: швырял в лицо клочки мокрого тумана, трепал отросшие волосы, забирался под полы куртки, подталкивал, будто зазывая поиграть. Игра с ветром — опасная игра, но разве это сравнится с просиживанием штанов за машинкой или грязью по колено на рыбной ферме?
Хоть бы раз поддаться этому зову, свалять дурака, принять игру и обыграть. Тем, кто оседлает ветер, даже в тумане не осталось бы тайн. Правда, мало из тех, кто решился, возвращался к своим в коробки из бетона и железа. И в каменные джунгли спускаться их искать никто не смел: безопаснее просто забыть человека, словно его никогда и не было.
За спиной с гулким лязгом грохнула жестяная дверь.
— Так и знал, что ты здесь, — сказал Сыч, становясь рядом на самый край. — Тебя ищут внизу.
— Я уже сказал, что без добычи не вернусь.
— Может, хоть не сегодня? Неважно выглядишь.
— Тебе что, доплачивают, чтобы со мной нянчиться?
Сыч дернул плечами, как будто усмехнулся.
— Если бы мне за это платили, я бы тебя отправил мелких у бассейна пасти, а не по крышам прыгать.
Он сплюнул под ноги, как после затяжки. Чиж сглотнул, поморщился, но все-таки спросил:
— У тебя заначки, случайно, не осталось?..
— Ты бросаешь, — напомнил Сыч таким тоном, что стало понятно: не дал бы, даже если бы мог. — Иначе в следующий раз не перепрыгнешь даже тротуар. И с таблетками этими дурными тоже завязывай, ни хрена они не помогают. И никто тебе не поможет взлететь, кроме собственных ног.
Он вытащил руку из кармана, разжал кулак. Чиж едва успел подставить под зерно ладони, чтоб не рассыпалось, а сам зацепился взглядом за синюю полоску на чужом рукаве. Сыч давно по крышам охотился, знал, чем лучше горлиц прикормить, как подманить. Эх, к нему бы в напарники — столькому бы научился…
Вдалеке вдруг сверкнуло рыжим, следом ветер донес хлесткий взрыв, и в небо поднялась огромная сизая туча. Целая стая горлиц! Вот это удача! Хотя как посмотреть, если где-то там, на дальних крышах, их спугнули специально, значит, кто-то еще охотится, и вряд ли они захотят делить добычу.
Чиж подобрался, примерился к ближайшему карнизу и уже почти было бросился бежать, когда Сыч дотронулся до его плеча и кивнул вправо. В воздухе торчали два темных металлических прута: старая лестница вела на ярус ниже. Там и площадка для разбега больше, и выступ шире — лететь до соседней высотки будет ближе.
Еще раз сверкнув синей полоской на рукаве, Сыч первым спрыгнул на зазвеневшую ступеньку. Чиж тихо усмехнулся и сам взялся за холодную ребристую перекладину. Обшарпанная краска пополам со ржавчиной тут же неприятно врезались в ладони, но, не обращая на это внимания, он ловко приземлился рядом с Сычом, который уже вертел в руках пращу.
— Можно дождаться их здесь, — сказал он. — Прыгать опасно, туман поднимается.
— А если стая повернет?
— Останемся без ужина.
— Нет, так не пойдет.
— Там могут быть эти. Кто-то же их спугнул с дальних крыш.
— Так нас ведь двое.
Сыч смерил его взглядом с головы до ног и промолчал.
— Чего? — вспыхнул Чиж. — Думаешь, не вытяну?! Смотри!
Сжался пружиной и выпрыгнул вверх чуть не на собственный рост, хлопнул по шершавому кирпичу стены, оттолкнулся, через кувырок снова оказался на ногах. Отряхнул ладони от мокрых катышков извести и снова сорвался с места. Перекатился по бугристому битуму, тормознул у самого края крыши, балансируя, почти свесился в серую бездну.
— Прекрати сейчас же, — донеслось сзади.
Взвывший в ушах ветер подхватил полы куртки, пробрался под футболку, подтолкнул в спину. Будто зазывал, раззадоривая. И Чиж осмелел. Сделал по карнизу кувырок, за ним другой. Подпрыгнул, крутанул сальто боком, приземлился и тут же взмахнул руками, на мгновение потеряв опору.
— Что, все еще думаешь, что не гожусь? — крикнул Чиж сквозь ветер.
— Ну хватит, слышишь? Эй!
Порядком сердитый Сыч шагнул ему наперерез, а Чиж обернулся к соседней высотке, прикинул дистанцию и бросил через плечо:
— Оставайся, если хочешь…
И рванул к обрыву так быстро, как только мог. Внутри все натянулось струной, серый бетонный мир вокруг плясал и дрожал, или это дрожали собственные пальцы. Чиж не давал себе времени усомниться или испугаться. Охотники ничего не боятся, они играючи летят вместе с ветром. Туда, вверх, к добыче. К небу.
Под подошвой хрустнуло, осыпалось каменной крошкой. Слишком поздно, чтобы затормозить или развернуться — оставалось только прыгать. Ботинок проехался по предательски мокрому кирпичу карниза, толчка не вышло, Чиж еще раз взмахнул руками, будто крыльями, и против воли глянул вниз.
— Стой!
Под ногами уже расстилалась густая, серая, манящая бездна. Она смотрела в душу и звала. Медленно приближалась. И Чиж летел, в холодном ужасе подчиняясь правилам игры, в которую его втянул ветер. В которую можно играть, но выиграть, кажется, все-таки нельзя.