Собираться в археологическую экспедицию, как обычно, начали еще в июне. Достали с антресолей пыльные спальники — защитного цвета, тяжелые, с ватной подкладкой. Оттуда же извлекли тент, купленный в прошлом сезоне. Отмыли, поставили заплату на прошлогодней дыре от колышка.
Внимательно изучили палатку, которая напоминала дачную бытовку. Папа нашел ее в военторге: в ней было два спальных отделения, которые предварял огромный тамбур. В тамбуре помещались складные стол и стул, и по вечерам папа, попыхивая трубкой, читал здесь при свече толстые книги. Палатку разложили, очистили от пыли и сложили обратно.
К первому июля палатка, тент, одежда, свечи, мыло, книги, любимые игрушки, тетрадки для дневников и металлические миски наконец утрамбовались в рюкзаки, и мы выехали. Дорога занимала целый день: сначала электричкой до Тулы. Оттуда на автобусе до Кимовска. Потом на двух других — до Епифани и от Епифани до Монастырщино. А там пешком через всю деревню, потом вниз по склону, по автомобильному мосту через Непрядву и три километра по полям. Дорога занимала весь день, но не утомляла. Пересаживаясь с автобуса на автобус, перекусывая жирным беляшом из столовки для водителей, покупая газировку в запыленных ларьках, мы понимали: приключение начинается, и это важная его часть.
Лагерь московские археологи ставили на высоком берегу Непрядвы. Берег, словно огромный зеленый торт, разрезали, глубокие балки с пологими склонами. Колоски одичавшей пшеницы и кружевные листики клевера ближе ко дну оврагов сменяли заросли синеголовника, чертополоха и крапивы. На другой стороне оврага стоял лагерь студентов из тульского педа.
Днем в лагерях оставались только дежурные: наши мамы — в московском, пара студенток — в тульском. А мужчины и остальные студенты уходили по пыльной грунтовке на раскоп. Со стороны они напоминали караван, оставшийся без погонщиков. Несли с собой лопаты, совки и кисточки, чтобы аккуратно смахивать почву с костей и других потенциально хрупких находок. А еще бутылки с водой и перекус — черный хлеб и тушенку. Надо было успеть поработать до жары: после полудня солнце палило так, что даже самые смуглые обгорали до красноты.
Мы, дети, в первые пару дней обязательно увязывались за взрослыми. Сидя на корточках, ковырялись совками в отвале, искали археологическую мелочь, отмахиваясь от слепней. Лопаты нам, конечно, не доверяли: не ровен час, оттяпаем себе пальцы на ногах.
Через пару дней рабочий пыл угасал, и до окончания экспедиции на раскопе мы уже не появлялись. Но в наши ежедневные обязанности входило мытье выкопанных взрослыми глиняных черепков в полинявших пластиковых тазиках. От земли руки быстро грубели, а под ногтями появлялась черная каемка. Отмывать ее никто даже не пытался. Зачем, если завтра снова тереть растрепанной щеткой осколки древней жизни?
Так и проходил июль: папы на раскопе, мамы в лагере, дети болтаются между этими двумя точками и стараются пореже показываться на глаза взрослым. А то не отобьешься от поручений — помыть черепки, а еще сходить за водой, нащипать мяты для вечернего чая, срезать полынь, чтобы мухи в палатку не залетали. Лучше сбежать на реку или в поле, к огромному стогу сена, с которого можно кататься, как с огромной колючей горки. Или забиться между палаткой и тентом с книгой в руках: душно, зато точно к делу никто не приставит.
Леля и Артем всего этого, в отличие от меня, не знали. Оба в том году приехали впервые, и я чувствовала, что должна стать для них проводником, показать, что и как здесь устроено. С Лелей, дочерью папиного лучшего друга, мы были знакомы с рождения: виделись на днях рождения родителей, вместе ходили гулять по Москве. Я отчаянно завидовала Лелиной библиотеке и кровати-чердаку, который для нее соорудил рукастый дядя Вася, ее отец. Леля носила очки, у нее были длинные, смуглые руки и ноги, а еще она грызла кончик волос, когда задумывалась над следующим ходом в «морском бое». Всего на четыре месяца старше меня, она казалась необычайно взрослой и интересной. Недавно мы встречались, чтобы отпраздновать ее двенадцатилетие.
Артема, которому уже исполнилось тринадцать, привез с собой его отец, экспедиционный завхоз дядя Коля, внешностью напоминавший блондина из Modern Talking. Завхоз нравился студенткам из соседнего лагеря (с ними он вел себя необычайно игриво) и неимоверно раздражал своих ровесников-археологов. На раскоп он ходил, но чаще всего не работал, а просто красиво стоял, оперевшись на лопату, с сигаретой в зубах, и травил байки об армии. Один раз нашел небольшой светлый черепок, страшно обрадовался и до вечера всем об этом рассказывал. Когда черепок вместе с менее симпатичными венчиками и донцами от горшков стали отмывать от земли, он оказался куском советского керамического изолятора, невесть кем оброненного посреди поля. Сына он каждый вечер ругал, обзывал «дебила куском», и тот уходил плакать куда-то в поля. Возвращался в палатку, где храпел утомленный бражкой (так взрослые звали бурду из спирта, сахара и воды, настоянную на местных травах вроде шалфея и зверобоя) отец, когда совсем темнело. Я слышала, как Артем, сопя, расстегивал и застегивал молнию тамбура. Когда дяди Коли не было рядом, он становился грубым и резким. Мне было невыносимо жалко этого светловолосого и голубоглазого парня. А еще он мне ужасно нравился.
Для моих родителей июль был месяцем свободы — не от работы, от детей. Мы и не пересекались почти, к тому же, в лагере за нами никто не следил. Сделать что-то совсем уж предосудительное тут было проблематично. Во-первых, потому, что рядом постоянно кто-то находился. Мужчины возвращались только к вечеру, но стайка женщин всегда кружила рядом с пищеблоком. Кто-то курил с чашкой растворимого кофе в руках, кто-то вешал полотенца и купальники, кто-то сушил отсыревшие спальники, кто-то готовил обед, кто-то описывал и зарисовывал находки. Иногда к этим нехитрым действиям привлекали детей, чтоб не одурели от зноя и не простудились из-за непрерывного купания в реке.
А во-вторых потому, что мир вокруг лагеря был безопасным, надежным и очень простым. Вот река: тут мелко и нет омутов, а есть небольшая заводь почти без намека на течение. Вот брод на другой берег, к дойке и ключу, который мы прозвали Ниагарой. Туда никто по своей воле не ходит, разве что заставят. Кому охота лезть в ледяную воду, а потом тащить через брод канистры? Вот заросли чертополоха, туда никто не суется. Вот полуница, полевая земляника: если год урожайный, ягоды можно собирать здесь же, на месте стоянки, потихоньку обходя по кругу собственную палатку.
В том году ягоды было много, к нашему приезду она уже созрела. Мы уже обобрали ее внутри лагеря, но все никак не могли наесться. В то утро мы сидели на склоне и молча обирали стебли вокруг себя.
Пихали ягоду в рот целиком, с бледно-зелеными прицветниками, которые было невозможно отодрать от красной мякоти.
— Я тут подумал. — Артем вытер рот и сплюнул. — Давайте выкопаем землянку. Сделаем там свой штаб, взрослых пускать не будем.
— Ну не знааааю, — протянула Леля, глядя под ноги. — А что мы там будем делать?
— Да что угодно, — сказал Артём. — Главное — что там будем только мы.
— Можем свечки принести туда, — поддержала его я.
— Со свечками и в палатке можно.
— Да блин! — взвился Артем. — Они в пищеблоке по вечерам бухают и песни орут, а нас спать отправляют! А днем вечно то черепки помой, то воды с Ниагары натаскай. Все время есть риск, что припашут. А так они нас хотя бы видеть не будут.
На том и порешили. Разметили прямоугольный участок под землянку на склоне. Не слишком далеко от лагеря, но и не слишком близко — так, чтобы нас не слышали взрослые. Я выпросила у взрослых одну штыковую и одну совковую лопату. Мы сняли дерн и приступили к работе.
Через пять дней землянка — чуть меньше полутора метров в глубину в том месте, что выше по склону — была готова. По периметру оставили земляные выступы, чтобы сидеть — как будто кухонный уголок. Вырыли очаг, и Артём — откуда только знал, что надо сделать именно так? — увел в сторону от основного помещения отверстие для дыма, чтобы наш огонь не залило дождем и чтобы мы не угорели в землянке.
Сходили с топориком в ближайшую посадку. Рубить живое не пришлось: несколько акаций засохли, но пока не сломались.
Положили стволы на поверхность. Дядя Коля нехотя выдал Артему кусок полиэтилена для крыши. Сверху на полиэтилен накидали соломы вперемешку с землей и травой, чтобы землянка была не так заметна на склоне. А еще — чтобы было темно и не очень жарко.
Землянка была готова. Мы проводили в ней все дни до позднего вечера, прерываясь лишь на купание и еду. Младших детей старались к себе не пускать, а старшие льнули к студентам из соседнего лагеря, и интереса к нам не испытывали.
Как-то днем мы втроем сидели на земляных приступках и ждали, пока внутри очага, в моем маленьком железном котелке, согреется вода для чая.
Внезапно Артем вытащил из шорт пачку сигарет.
— Кто будет?
Мы с Лелей переглянулись. Я спросила:
— Где взял?
— У папки спер.
— А если он поймет?
— Да у него по всем карманам заначки, даже не заметит..
И протянул пачку — не мне, Леле. Та сморщила нос:
— Для голоса вредно, у меня хор.
Я же не раздумывала ни секунды:
— Дай попробую!
Я вытащила из пачки сигарету, Артем чиркнул спичкой. Я затянулась, закашлялась. Потом еще и еще. Рот наполнила горькая слюна, но сплевывать в очаг я не стала, чтобы не разочаровать Артема. Мне казалось, он смотрел на меня с искренним восхищением. Наконец-то я ему нравлюсь, думала я.
Не прошло и трех дней, как я заметила, что Леля и Артем не всегда зовут меня в землянку. А потом они и вовсе начали везде ходить без меня. Я удивилась: как это так? Я показала им, где купаться, сводила на Ниагару, я нашла лопаты, я, в конце концов, вместе с Артемом курила вонючие сигареты его отца. Но теперь меня будто вынесли за скобки примера на сложение.
Я находила их в землянке весело болтающими или тихо молчащими — но непременно друг с другом. Меня не прогоняли, но моему присутствию и не радовались. Когда я приходила и пыталась завести разговор, Леля тупилась и молчала, а Артем сосредоточенно шевелил палкой в очаге, приподняв одну бровь — так обычно делают, когда слышат от собеседника несусветную глупость. Иногда кто-то из них произносил пару слов — они переглядывались, хихикали и замолкали.
— Крылья, ноги… Главное — хвост! — быстрый взгляд на меня, взрыв смеха, точка.
Я не понимала, что происходит, а потому злилась и грустила. Но не могла заставить себя отстать от них, не могла отказаться от них, пусть даже неявно меня отвергавших — и от землянки.
Я не могла читать, не ходила, как в прошлые годы, к тульским студентам жечь костер по вечерам. Не зная, куда себя приткнуть, шаталась по лагерю, иногда спускалась в землянку, не выдерживала пытки тишиной, уходила. Мама иногда спрашивала, что происходит, но объяснить я ей ничего не могла. Что бы я ответила? Что Леля и Артем молчат, когда я оказываюсь рядом? Что они шутят так, что понятно только им двоим? Что они меня не прогоняют, но и рядом с ними никто третий будто не выживет? Что мы втроем построили землянку, а теперь они хотят, чтобы я туда не ходила?
Не было у меня никаких доказательств. Не было ни драк, от которых остались бы синяки, ни, как в школе, записок с грубостями. Чем отчетливее они демонстрировали, что не рады мне, тем сильнее меня к ним тянуло.
Так прошло три недели.
Когда тем вечером я пришла в землянку, Артем и Леля уже были там. Они принесли кусочки хлеба с пищеблока и теперь жарили их на палочках в очаге. Я спустилась внутрь и присела на земляной выступ.
— Что делаете?
— Не видишь, хлеб жарим, — нехотя ответил Артем.
— А можно мне тоже?
Они с Лелей переглянулись.
— Ты не можешь посидеть где-нибудь еще?
— А почему я должна сидеть где-нибудь еще? Я же тоже землянку копала, почему теперь мне сюда нельзя?
Артем цыкнул зубом. В моменты, когда он злился, мне казалось, что он еще красивее, чем обычно.
— Ну и что, что копала. Ты вечно за нами ходишь, следишь, ни на речку без тебя, ни к посадке. У тебя своих дел нет? Ты же книжки с собой привезла, мама твоя хвасталась, мол, ты читаешь все время.
— Но я хочу с вами. У вас что, секреты какие-то?
Он вздохнул и пошевелил палкой в очаге. Леля молчала и смотрела куда-то в угол. Я приподнялась и вытащила из кармана последнюю надежду — украденные у мамы сигареты. Кинула Артему пачку. Он схватил ее на лету и бросил обратно.
— Не надо, у меня свои есть. Иди к студентам сходи, может? Вон, они уже петь начали. Там явно поинтереснее, чем с нами.
В землянке как будто кончился воздух. Глотая слезы, я выбралась наружу. На небе уже появилась Венера. На другом берегу Непрядвы пчелой звенела дойка. Взрослые собрались на пищеблоке: борты железных кружек бились о канистры с бражкой, чиркали спички, открывалки взрезали банки с тушенкой. Студенты на другой стороне оврага уже орали под гитарный бой: «Акинаком рубану, рубану, по античной роже, э-эй!» Но мне не хотелось ни петь, ни слушать байки родителей и их друзей.
Я пошла в палатку и, не зажигая свечу, переоделась в пижаму и залезла в спальник. Я слышала, как вернулись Леля и Артем, как они тихо пожелали друг другу спокойной ночи, как почти синхронно расстегнули и застегнули молнии на тамбурах. Чуть позже в свое отделение палатки залезли мама и папа. Повозились, хихикая, и затихли до утра. Над Непрядвой стояла густая июльская ночь.
Я проснулась оттого, что услышала крик Артема.
— Сгорела! Землянка сгорела!
Мимо палатки глухо протопали чьи-то ноги. Я вылезла из спальника, натянула лосины и футболку, вышла наружу.
На склоне рядом с нашей землянкой столпились дети и взрослые. Артем плакал, лицо его скривилось, уголки губ поползли наверх. Леля промчалась мимо меня по тропинке, смешно раскидывая голени и локти рук в стороны.
Пахло горелым деревом и чем-то еще химическим, совершенно не подходящим к этим полям, всполохам шалфея и зверобоя, к этому небу и ягодам земляники, которые лопаются под затвердевшими голыми пятками.
Я медленно подошла к землянке. Бревна, державшие соломенную крышу, обуглились посередине и провалились вниз. От черного нутра землянки поднимался дымок: это тлели остатки соломы и полиэтиленового полотна. Земляной перешеек, отделявший очаг от самой землянки, обвалился, да и не было теперь никакого отдельного очага, только огромная, воняющая пластмассой и костром черная дыра в земле.
— Наверное, вы очаг свой нормально не затушили, — неуверенно сказал кто-то из взрослых.
— Да там вчера все прогорело, я точно помню, — взвизгнул Артём.
Леля сглотнула:
— Мы проверяли, ни одного уголька там не было, мы еще золой засыпали.
Ее папа положил руку ей на плечо:
— Я же говорил, что надо всегда заливать.
Взрослые поохали и разошлись по своим делам, младшие дети убежали на речку.
Около землянки остались мы втроем.
— Я же точно все потушил, — всхлипнул Артем. Внезапно осекся и поднял глаза на меня:
— А ты вчера после нас сюда не приходила? Может, это ты тут ночью чаи распивала и пожар устроила?
В глазах зачесалось, и я почувствовала, что сейчас расплачусь от обиды. За что он так со мной?
— А почему ты Лелю не спрашиваешь? Я раньше вас вчера спать ушла, ты же это и сам знаешь!
— Докажи.
— Можешь у мамы моей спросить, она всегда меня проверяет, когда ложится.
— Вот и спрошу!
— Вот и спроси.
Леля присела на корточки, обхватила длинными руками коленки и засунула в рот травинку. Протянула:
— Ну что ты так расстраааиваешься, новую же выкопать можно…
— Вторая такая не получится, да и копать дней пять, а мы через неделю уезжаем.
— Может, все-таки…
— Заткнись, дура! — Артём резко перешел на крик. Лелины глаза за очками расширились, она открыла рот, но ответить не успела.
— Идиотка, ты не понимаешь ничего! Они нам даже лопаты теперь не дадут! Папка как увидел сейчас, что с его полиэтиленом драгоценным стало, сказал, чтоб никаких больше землянок, а то голову оторвет.
И он снова зарыдал. Леля, побледневшая, но все такая же спокойная, медленно встала с корточек. Молча развернулась — и пошла в сторону лагеря. Я, немного помедлив, сделала то же самое. Артем же остался на месте. Сгорбившись и уткнув голову в колени, он просидел у землянки весь день до позднего вечера. Я услышала, как расстегнулся и снова застегнулся полог его палатки, когда наконец открыла привезенную из Москвы книгу, чтобы почитать перед сном при свече.
Оставшуюся неделю мы почти не общались. В день рождения Леля и Артем по очереди сухо меня поздравили. Я заметила, что они стараются не встречаться взглядами. Артем целыми днями пропадал в полях или на реке. Леля несколько раз ходила со мной купаться, но на этом все. Я провалилась в «Тиля Уленшпигеля» и почти целыми днями валялась в тени от нашей палатки с книгой.
Взрослые потихоньку завершали свои археологические дела. Чистили кисточками извлеченный из земли керамический гончарный горн, забрасывали землей и укрывали дерном место раскопа. Земляника сошла окончательно, а по ночам теперь было прохладно, и среди дневной жары нет-нет, да и набегали тучи, приносившие грозу. Лагерь снялся в начале августа. Мы вернулись в Москву.
Когда мои родители собирались в гости к Лелиным, я придумывала разные предлоги, чтобы не ездить с ними: то контрольная завтра, то плохо себя чувствую, то с подругами договорилась погулять. Больше мы с ней не виделись. Папа Артема продолжал ездить в экспедиции и все так же веселил студенток и бесил взрослых, но сына с собой уже не брал. А я с тех пор доверяла книгам гораздо больше, чем людям.
Странное дело: я почти забыла, каким был вкус полуницы, как выглядели посадка и Ниагара, каким было дно Непрядвы — илистым или песчаным. Но до сих пор помню то утро, пахнущее жженым полиэтиленом и горелой соломой. Помню сгорбленную фигуру Артема, помню застывшее и побледневшее Лелино лицо. Помню, как между нами повис вопрос, на который ни у кого не было ответа.
А еще я помню лунную июльскую ночь. Помню траву под босыми пятками, помню, что на ней не было росы. Помню притоптанный шар чертополоха и занозу под сгибом большого пальца. Помню пижаму, испачканную на коленях землей. Помню шуршание сухой соломы в черноте землянки и засунутые под бревна тетрадные листы, которые никак не хотели заниматься. Помню, как по дереву пополз первый неверный огонек, как капнул на плечо расплавленный полиэтилен. Помню, как билось сердце, когда я застегивала вход в нашу палатку, как сопели ничего не подозревавшие мама и папа, и весь лагерь мирно спал, и до рассвета оставалось так мало — но для меня вполне достаточно.