«Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная».
Густой храмовый чад, бряцание кадила. Нина Ивановна, блеклая и тучная вдова с повязанной косынкой, пыталась выудить утешение в монотонном гундеже иерея.
Для покойного мужа бог был тремя иконками в пластиковой оборке на панели скрипучей «десятки». И раз в год, весной — куличом, обтекающим сладкой глазурью.
Когда хор плакальщиц по-козлиному заблеял «Вееечная пааамяяять», что-то прорвалось в Нине Ивановне, скривило рыданием рот и обдало присутствием незримого. Его хлебное дыхание касалось макушки. Близко до мурашек. С того момента Нина Ивановна всегда чувствовала, что он неотступно рядом.
Его присутствие умаслило жизнь, выправило на проторенную дорогу из молитв, свечек и исповедей перед усталым священником. По вечерам — чтение писания. Вслух, чтобы слушал взрослый сын. Или полушёпотом, шевеля губами. Читала взахлёб. С трепетом — о мстительном самодурстве ветхозаветного бога и с надеждой — о бунтарской жертве плотника. Дом наполнился иконками, постом и чудесами из отрывного календаря.
Вся эта медовая благость христианства нравилась сыну Илье, от природы постному и замкнутому. Домашний, привязанный к матери, он, тем не менее, искал общения со сверстниками, не бурного, как закваска, а камерного, тихого. Искал единомыслия. И нашел: в своем же приходе встретил Веру — неловко сбитую девушку, похожую на сову из латинского бестиария. Фигура скована, а взгляд суматошный, колючий. И тихий настойчивый голос.
Нине Ивановне Вера понравилась. Такую и хотела пару для сына: пряной красоты и жесткого, как проволока, нрава. С чуткими женскими пальцами, алчущими штопать и ласкать.
Жизни Ильи и Веры сплетались, как лоза. Сухо, древесно-настойчиво. Без драм и волнений, без добрачной близости. Не прошло полгода — обвенчались, стали плотью единой и пышущей. Съехались, жили отдельно от матери. Навещали всё реже. Та скучала и в елейной тоске шептала благодарности незримому: детки — две половинки, нашли друг друга.
Так проходили годы. Нина Ивановна жила от встречи до встречи. Все, что между — тоска воспоминаний и молитвы. Сидела затворницей в квартире номер 36 на предпоследнем этаже хрущёвки.
Дверь квартиры была тяжёлая, навязчиво пахнущая железом, как прокушенная губа. Поверхность покрыта черным глянцем, местами облупившимся и обнажившим ржавчину.
Другие три двери на этаже были похожи, как сёстры. Лёгкие консервные жестянки. Невзрачные, заспанные, они изредка обменивались скрипучими сплетнями. Когда солнечные лучи, проникая в окошко, скользили по блеклым стенам, двери дрожали от предвкушения. Лучи поочередно падали в дверные стеклянные глазницы, и уродливые сёстры жадно пялились на низкие ступеньки, забредших дворовых котов и непохожую на них дверь, стерегущую ограниченный мирок квартиры 36.
В год, когда Нина Ивановна осталась одна, заменила личинку замка. Сосед снизу помог. Со старой личинкой жить боялась.
Она почти не выходила из квартиры, только по нужде — купить продуктов, мыла, порошка. Не считая редких хозяйских отлучек, дверь всегда была пристегнута к стене надутой желтой цепочкой, блестящей и несуразной, как цыганская бижутерия.
Каретная стяжка с внутренней стороны двери делила бордовый дерматин на пухлые ромбы. С годами дерматин потерся, где-то стала проглядывать сетчатая ткань, закрошился желтый поролон. В прихожей вязко пахло старостью и тушёной капустой.
Когда Илья последний раз навещал — Нина Ивановна уже и не помнит. Она сидит на вельветовом кухонном диванчике-уголке за окоченевшим, торжественным столом, облаченным в толстый слой лака, темно-бурого, как подгоревший сахар.
Причудливые лапы стола вросли в линолеум. Он равнодушен и к одиночеству стареющей женщины, и к агонии вербной веточки, оторванной от апрельской природы и брошенной на него неделю назад, да так и забытой на краю стола. Серебристые мухи соцветий, сытые и мохнатые, усеяли ее тонкий стебель. Жизнь в ней затихала. Плёночка коры источала еле уловимый запах воска и ладана.
На столе рядом с парой яиц, окрашенных луковой шелухой, черствел кулич, кротко надрезанный утром и ничем не прикрытый. Вокруг разложены альбомы, рисунки и зеленые тетрадки с пляшущим детским почерком.
Горячими пальцами Нина Ивановна перебирает листочки с мазками гуаши и линиями фломастеров, вытаскивает фото из плёночных кармашков альбомов. Смотрит туманно, сквозь. Улыбается воспоминаниям.
Задребезжал звонок двери. Нина Ивановна очнулась, будто вынырнула из топкого киселя. В голове заметались мысли, вспомнила. «Сын звонил накануне, обещал заехать, как могла забыть!»
— Иду, иду! Ох. — Нина Ивановна пролезла между уголком и столешницей, встала. Грузно дыша, заковыляла к двери: — Сейчас, сейчас!
Сквозь блики света в мутной оптике глазка растянулась фигура сына. В руках розовые цветы. «Наконец-то! — заулыбалась, прикрыла глаза, после нахмурилась: — А чего один-то? Не дело порознь». И то ли по привычке, то ли поддразнивая сына, вслух недовольно крякнула:
— Кто там?!
— Ма, это я! Привет!
— Илюша?
— Да, мам, открывай.
— Ой, сыночек! Неужели доехал? — Голос размяк, гласные потянулись. Но Нина по-прежнему хмурилась и не отрывалась от глазка. Спросила приторно, словно выстилая: — А Верочка где, на работе? — Нашарила колёсико замка, прокрутила. Замок щелкнул. И еще раз. Отлипла, наконец, от стёклышка. Что-то неуловимое тревожило её. Движения стали вязкими и густыми, как во сне. Потянулась к ручке.
— Ма, ты чё опять, чё за цирк? — Голос Ильи вмиг треснул. Стоя за дверью, он наклонил голову и тихо выдохнул: «Бля-я-я». Мать всё возилась, не открывала. «Вот на хера мне это». — Ма, ты же всё знаешь! Шесть лет как разошлись.
Рот Нины Ивановны распахнулся, как у пойманной рыбы. Она нажала ручку, толкнула дверь. Та икнула, поплыла и дернулась на цепочке. Из проёма потянуло кошачьей мочой и тюльпанами.
— Как?! Ты чего, Илюш, вы венчаны! Вас Господь сочетал, — потянулась, хотела цепочку скинуть. — Илюш, она жена твоя!
— Да пустишь меня уже?! — Илья сунулся в узкий проем.
Увидев его, мать съёжилась, лицо перекосило. Перед ней был чужак, подменыш: сыновья фигура, ушки его небольшие, тёмные волосы, редкие и упрямые, как газон, а вместо лица — кожаное полотно. Как подушечка пальца. Ни глаз, ни губ, ни носа: нет лица. Только дыхание тёплое, говяжье. Голос сына где-то далеко. Заревев по-медвежьи, мать резко дернула ручку назад, захлопнула дверь и щелкнула колёсиком замка.
— Ма! Ты чего! Что с тобой? — Илья кричал, дёргал ручку, ломился в дверь.
— Батюшки, да что это! — Нина Ивановна, громко дыша, причитала, слезы лились, глаза омертвели, застыли. — Надо Илье позвонить, рассказать! Ох! Сыном прикинулся, надо же. — Встрепенулась, дребезжаще крикнула: — Уйди прочь, милицию вызову! — Прикусила кулак и торопливо зашаркала на кухню с кулаком в зубах.
Илья, весь багровый, выругался, пнул со злостью дверь и швырнул тюльпаны в пол. Бутоны смялись, как ветошь, кафель окрасился тёмной влагой.
Нина Ивановна, войдя на кухню, щипала запястья, корчилась и причитала. Во рту было солоно, хотелось пить. Глаза шарили по столу и влипли в альбомные листы. Озадаченная, она подошла, повернула к себе рисунок домика с окошком и кирпичной трубой, пускавшей кругляшки дыма. Звонки в дверь продолжались, но уже не истерично. Голос за дверью глухо бубнил. Тоже будто спокойнее. Нина обмякла, опустилась на продавленную обивку. Отложила рисунок. Потянула фотоальбом, стала перебирать карточки. Вот Илюша с надувным крокодилом в Анапе, девяносто второй год. Море касается его пяточек, Илюша такой счастливый. Перелистывает дальше. Слёзы подсыхают, оставляя дорожки белёсой соли. А вот с венчания. Какие красивые и нежные они с Верочкой. Глаза Нины Ивановны подёрнулись мутью. Губы растянулись в отрешенной улыбке.