Некрасов всегда говорил, что думал. Из-за этого имел репутацию человека принципиального и несносного. А репутацию журналиста — выдающегося и скандального.
Доподлинно о Петре Некрасове было известно немного: бездетный, безбожный, пьющий. Женатый лишь однажды, но уже девять лет как вдовый, а ныне живущий с какой-то Лизой. О ней он часто упоминал, но ни с кем не знакомил. Впрочем, любым скучным фактам про Некрасова друзья и недруги предпочитали анекдоты. Например, как однажды Петя прямо в кабинете шефа снял штаны и подтер себе зад авторским договором (шеф взъелся за колонку, в которой Некрасов назвал владельца газеты вором). Или как Петю вывели в прямой эфир популярной радиостанции, чтобы он рассказал о последних событиях с места взрыва на шахте, где погибли горняки. Когда ведущие в студии спросили: «Какие новые подробности стали известны к этому часу, Петр?», он ответил, что ничего нового нет, поскольку все и так давно знают, что… После чего в цветистых выражениях объяснил, что он думает о главе горнодобывающей компании, главе региона, главе роснедр, главе минприроды, главе кабинета… Звукооператор успел вывести его из эфира за секунду до того, как Некрасов добрался до высших эшелонов власти.
Этот случай стоил Глебову, главному редактору радиостанции, нескольких неприятных бесед в нескольких высоких кабинетах, но Некрасова он выгнать из эфира не дал. Их с Петей дружба была постарше как минимум одного из хозяев тех кабинетов, а самоуверенные молодые люди Глебова в последнее время раздражали. Схожая в повадках и манере одеваться молодежь заполонила эфир и коридоры его радиостанции. Глебову не нравилась их энергичность, привычка с ходу переходить на «ты» и как сплетню перетирать несмешную шутку про глебовский гастрит и Петин жгучий характер: Хворь и Крапивыч, гы-гы-гы! Главное, они и понятия не имели, что перевирают не классика, а бывшего их с Петей главреда, который еще с четверть века тому назад прозвал прижимистого Глебова и пьющего Некрасова Хорем и Калинычем.
Не считая глупо изуродованных прозвищ, за прошедшие годы дружба Некрасова и Глебова никак больше не пострадала, поэтому в годовщину двадцатилетия радиостанции в эфире Некрасов, как и всегда, был в списке гостей.
Накануне праздника ему позвонила Варя, ведущая утренней программы:
— Все мажоры завтра в сборе. Ты как, Петь, придешь?
— Буду. Надо ж будет глаголом жечь. Глебушка такое вряд ли.
Глебов был человеком честным, но гибким, и эту его эластичность Пете сложно было переварить.
— Ха-ха. Значит, узнаю тебя по бутылке с горючей смесью, — пошутила Варя и повесила трубку.
Помолчав секунду-другую, Петя бросил через плечо:
— Слышишь, Лиза — «мажоров»! Опять, значит, пластические этюды в программе вечера. Тошно, ой-е-е-ей. Тошно.
Лиза не ответила. Она умела слушать, и это было главное: Петя знал, что ей не все равно.
Вечером следующего дня он начал собираться, вновь замечая, как много стариковского появилось в его движениях. Ноги с недавних пор ставит на всю подошву. Глаза, даже в очках, щурит сильней. С мелкими пуговицами управляется медленней. Старые рубашки ему жмут. Джинсы, напротив, сидят свободно. Пете неловко перед Лизой за свой выросший живот и атрофичные ноги, поэтому переодевается он в ванной. Закончив с одеждой, пару раз проводит щеткой по лохматой бороде, всовывает ноги в разбитые ботинки, вешает на плечо сумку и, крикнув «я ушел!», захлопывает за собой дверь.
К дворцу приемов, где отмечался день рождения, Некрасов прибыл одновременно с крупным министерским чином Гординым. У входа дежурили дюжие ребята в черных костюмах. Они остановили Некрасова и жестом показали, что первым пройдет гость, подъехавший на машине со спецномерами. Петя возражать не стал. Телохранитель распахнул заднюю дверь автомобиля, профессиональным взглядом просканировал местность и, раскрыв зонт, принял под него лощеного человека с гладко выбритыми щеками. Тот ступил на мостовую; в желтом свете фонарей блеснул острый носок дорогой обуви. Гордин сразу заметил Петю. В потертой дубленке, одышливый — выглядел он нездоровым, немного жалким даже. Первый в этом году снег лип к линзам его очков, таял, и мокрые стекла рикошетили искрами уличного света. Казалось, у Пети вместо глаз лазерные лучи.
— Ты чего это мокрый, Петь? От слез? — Проходя мимо Некрасова, Гордин сверкнул из-под зонта барской улыбкой.
— Оплакиваю поправки в закон о печати.
— Ну-ну, не стой тут, пойдем вместе. Расскажешь, что тебе не нравится.
— Вам и без меня расскажут, Александр Борисыч. Идите, а то тост в свою честь пропустите.
В итоге вошли они почти одновременно. Глебов подобострастно обрадовался Гордину и искренне — Пете. Официант подошел с подносом, с которого все трое взяли по бокалу шампанского.
— Замечательно, — сказал Гордин неизвестно чему.
— А чего, водку не наливают? — пробурчал Некрасов.
— Из администрации прислали букет, — хихикнул Глебов.
Со стороны троица выглядела неестественно, как будто их держали вместе под дулом пистолета.
— Варя Морозова еще с вечера предупреждала про мажоров. Надо ее найти, сказать спасибо.
— Мажоры, Петя, в Швейцарии на лыжах катаются. А здесь — служивые люди.
— Служба ваша и опасна, и трудна. Известное дело: можно наработать на шале в той Швейцарии, а можно на геморрой.
— Ничего, теперь есть хорошее средство лечения. Закон о печати называется. Знаешь, как работает? Пустил пару раз Петю Некрасова в эфир, послушал, как он ругается нехорошими словами, и вынес предупреждение радиостанции. Вынес еще пару — и все, нет больше той радиостанции. Или того Пети на ней нет. Это уж как договоримся. Этим способом можно ПОЛНОСТЬЮ излечиться от геморроя.
— Ладно вам, Александр Борисыч. Какие предупреждения. Празднуем же. Петя не вас в виду имел.
— Ты за меня, Глеб, не говори, кого я имел, а кого нет.
— Не заводись, Петя. Алексан Борисыч по-дружески нас предупредил. Чего на рожон лезть?
— Я на рожон не лезу, а ты в голову мне не лезь. Совсем размяк. Кривляешься тут…
— Размяк?! Я размяк, Петя!? Это ты мне говоришь, который двадцать лет только и ходит по кабинетам, да стоит там, как школьник, выслушивает…
— Выслушивает? Или выслуживает?
— Ну ты и…
Категорически не желая услышать, кем его мог бы назвать старый друг, Петя несколько раз сморгнул. Картина, которую ему нарисовало воображение, рассыпалась: он все еще стоял на улице, шел снег, окна мерцали теплым светом, а в проеме застыла широкая спина гординского телохранителя. Через секунду тот скрылся; Петя остался по эту сторону высокой, лакированной, как катафалк, двери. Посмотрел пару минут на силуэты в окне, а потом застегнул дубленку, поправил сумку на плече и побрел к метро.
Уже дома, сидя в кресле с рюмкой дешевого коньяка, он признался Лизе:
— Я сегодня запросто мог похерить дружбу. Из принципа. Но в голове — в первый раз в жизни, представляешь? — вдруг красная лампочка включилась. Может, это старость, Лиз? Не пузо и шаркающая походка, а это: когда загорается красный свет. Что думаешь?
Он посмотрел на портрет, висящий на стене — Елизавета Вторая ответила понимающим взглядом. Британская королева тоже уже была немолода, и в голубых монарших глазах Петя видел только сочувствие.