— Надь! Ты ЭТО видела?! — В кухню вваливается уже абсолютно пьяный Женька из группы операторов.
Я сижу на табуретке у стола и нервно вздрагиваю. Сердце громко падает вниз и разбивается вдребезги. Только никому, кроме меня, не слышно.
Стараясь не дрогнуть голосом, отвечаю:
— Видела.
Стараясь не дрогнуть рукой, достаю сигарету из пачки на столе.
Заторможенно, словно прислушиваясь к командам, которые отдает телу мозг, прикуриваю. Все, кто сейчас на кухне, тоже уже видели, просто не знали, как реагировать. Все, кто сейчас на кухне, наблюдают за тем, как среагирую я. Большинство смотрит сочувственно, меньшинство — непонимающе. Я тоже в меньшинстве. Я наблюдаю за собой изнутри не-по-ни-ма-ю-ще. Почему я тихо сижу на кухне. Не выбегаю из квартиры, не скандалю, не плачу.
Ко мне подсаживается Андрей из группы звукорежиссеров. Он старше всех на потоке, ему уже двадцать шесть. Я ему очень нравлюсь, а он мне — нет. Потому что я люблю своего парня, Сережку, который сейчас целуется в соседней комнате с Яной из группы телеведущих. Кобель. Я знала. Но, как все наивные влюбленные восемнадцатилетние дуры, надеялась, что со мной он перестанет им быть. А он сейчас у меня на глазах целуется с другой бабой. У поблескивающей фонариками и мишурой елки. Среди танцующих пар студентов нашей школы телемастерства. А я сижу на кухне. Как зависший компьютер. Равнодушно улыбаюсь. Делаю вид. Вид делаю, что меня это не задевает.
Андрей, спасибо, что ты не пользуешься моментом и не пытаешься меня активно клеить. Вернее, то, что от меня осталось.
Ты даже смотришь не с жалостью, а как всегда. И главное, не задаешь вопросов и не комментируешь. Как и я, прикидываешься, что ничего не случилось.
— Надь, ты видела? — рвет меня в клочья вопрос очередного свидетеля того, что Сережа меня больше не любит. Что Сережа бросил меня здесь, в этой чертовой чужой квартире, через полчаса после наступления нового 1996 года. Словно дал кирзовым тяжелым сапогом под дых на глазах у всех в атмосфере праздника, тостов, танцев и загадывания желаний.
— Да, — коротко киваю я и с повышенным интересом переспрашиваю Андрея: — Так что тебе сказали на ННТВ?
Четыре утра. Мед-лен-но. Поднимаюсь с табуретки, которая стала частью меня в эту ночь.
Словно старуха, с трудом надеваю пальто и упрямо твержу:
— Нет, я пойду. Сейчас уже что-то ходит. Какой-нибудь автобус.
Не выдерживаю чрезмерной заботы столпившихся в прихожей и резко огрызаюсь:
— Не надо вызывать такси! Пешком, если что. Да! На другой конец.
Город, уже притихший после бурной ночи. Или это я ничего не слышу.
— Надь. Надя. Надя.
Чья-то рука то трясет меня, то раскачивает из стороны в сторону, то бьет по щекам.
— Очнись. Ты чего? Ты чего тут в сугробе уселась? Ты дура, что ли?
Медленно разлепляю веки.
Холодно. Господи. Как же холодно. Внутри. Снаружи. В сердце. Так холодно. И так больно.
Андрей сидит передо мной на корточках. Зло сверлит взглядом.
— Вот как чувствовал, — нервно бормочет он. — Как толкнул меня кто пойти тебя искать.
Он больно тянет меня за руку, словно хочет ее или оторвать, или вывернуть.
— Андрей, — едва слышно зову его я.
Он сердито смотрит мне в лицо.
— Я жить не хочу, — с трудом шевеля губами, говорю я. И наконец-то начинаю плакать.